И что за весёлая, шумная, весенняя жизнь тогда хлопотала
повсюду под ласковым взглядом Великой Матери Живы! Зимы, мертвящих морозов не
было и в помине. Земля расцветала без страха, щедро дарила плоды и, чуть-чуть
отдохнув, опять принималась за свой род, а с Мирового Древа, похожего на
раскидистый дуб, слетали к ней семена всех деревьев и трав, соскакивали
детёныши всех птиц и зверей.
А когда приходил срок какому-нибудь украшению леса, могучему
ясеню или сосне – можно ли сказать, что они умирали? Окружённые молодой порослью,
выпустившие тысячу побегов, они просто роняли старый, тронутый гнилью ствол, и
он ложился в мягкие мхи, снова делался плодоносной землёй, а Жизнь – Жизнь
никуда не исчезала…
Вот как Великая Мать урядила эту Вселенную, прежде чем
удалиться.
Посередине, поддерживаемая Мировым Древом, раскинулась
Земля, и её со всех сторон окружал Океан-море. С исподу легла Ночная Страна;
переплыви Океан, как раз там и окажешься. Ночную Страну ещё называли Кромешной
– то есть отдельной, опричной, особенной, не такой. А выше Земли начинались
девять разных небес: самое ближнее – для туч и ветров, другое – для звёзд и
луны, ещё одно – для Солнца. Днём Солнце плывёт над Землёй с востока на запад;
потом переправляется через Океан и с запада на восток измеряет нижнее небо,
светя в ночной, Исподней Стране. Поэтому и Солнечный Крест рисуют катящимся то
в одну сторону, то в другую.
Седьмое же небо сделалось твердью, крепким прозрачным дном
для неисчерпаемых хлябей живой небесной воды. Мировое Древо проросло его
зелёной макушкой; и там, под раскинутыми ветвями, в хлябях небесных родился
остров. Его назвали ирием – несокрушимой обителью Жизни, Света, Тепла. А ещё
его называли островом Буяном – за плодоносное буйство Жизни, за то, что там
стали жить прародители всякой твари: зверей, птиц, рыб, насекомых и змей.
Недаром, знать, говорят познавшие счастье: как на седьмое небо попал!
Сыновья неба
У Неба с Землёю было три сына, три молодца: Даждьбог, Перун
и Огонь.
Сказывают, у Даждьбога была величавая поступь и прямой
взгляд, не знающий лжи. И ещё дивные волосы, солнечно-золотые, легко летящие по
ветру. А у Перуна – иссиня-чёрные кудри, вечно взъерошенные, непокорные,
клубящиеся, как туча. Спокойного величия брата не было даже в подобии – лихая,
непогасимая удаль. А Огонь родился огненно-рыжим, вьющиеся пряди торчали, как
ни приглаживай. И только глаза у всех троих были одинаковые, синие-синие, как
чистое небо в солнечный полдень, как промоина в чёрных грозовых тучах, как
синяя, нестерпимая сердцевина костра.
Когда они возмужали, отец с матерью доверили Даждьбогу
величайшее из сокровищ: Солнце, сияющий золотой щит. Начал сын Неба возить
чудесный щит на лёгкой колеснице, запряжённой четвёркой белоснежных коней,
начал озарять красы и дивные дива Земли: поля и холмы, высокие дубравы и
смолистые сосновые боры, широкие озёра, вольные реки, звонкие ручейки и весёлые
родники-студенцы. Радовалась о сыне Земля, радовалось Солнцу всё дышащее:
соловьи пели ему песни, цветы поворачивали головки вослед, а ящерицы и добрые
змеи выползали погреться на валуны. Надобно молвить, все змеи в те времена были
добрыми и безобидными, как теперешние ужи, и умели просить у Неба дождя, когда
его не хватало. Всё тянулось к небесному страннику Даждьбогу, всё под его
взглядом цвело и плодоносило: недаром само его имя значило – Дающий Бог,
Податель Всего.
Иногда Солнце опускалось вниз, посветить Исподней Стране.
Тогда над Землёю смеркалось, и приходила Ночь, налетала, как птица с большими
мягкими крыльями, отворяла на небе звёзды – живые глаза душ, ещё не родившихся
в земных телах или, наоборот, уже вознёсшихся обратно в ирий.
На берегу Океан-моря, на самом западе, Даждь-бога ждала
добрая лодья и стаи птиц – лебедей, гусей, уток – готовых впрячься и
переправить его вместе с конями в небо Исподней Страны. Там он пробегал свой
ночной путь, и лодья, запряжённая птицами, вновь перевозила его через светлый
утренний Океан. Вот почему, когда были созданы Люди, у них скоро появились
обереги – голова конская, тело утиное. Люди верили, что Бог Солнца всегда
выручит их из беды, где бы он ни был.
В те времена Даждьбог кружил в небесах, как ему хотелось, в
Нижнюю Страну заглядывал нечасто и ненадолго. Там не росло ничего, там не было
красоты. Оттого ночи всегда были тёплыми и короткими, как теперь по весне.
Перуну тоже досталось сокровище по душе и по сердцу –
сверкающая золотая секира. Только крепкой руки сына Неба слушался чудесный
топор, только ему был он по могуте; недаром трижды по семь лет Земля-мать поила
его своим молоком, возрос – сильней не бывает. И когда принимался играть Перун
топором, начинал подбрасывать и ловить его для потехи или размахивать над
головой, радуясь собственной нерастраченной мощи, – то-то пылали, летя во
все стороны, огненные снопы молний, то-то катился меж небесами весёлый,
ликующий гром и целовали Землю струи доброго ливня! И всюду, куда били молнии,
расцветали невиданные цветы, возгоралась новая жизнь. Секира Перуна была
золотой от кончика древка до острия, не для боя – с кем драться, кому угрожать?
Кто враг светлым Богам, сынам Неба и Земли?..
Перун ходил тогда в тонкой белой рубахе, скроенной из
летнего облака. И крылатые жеребцы, мчавшие его в поднебесье, были белей
лебединого пуха, белей морской пены и молока – храбрые кони с глазами, что
драгоценные камни, с тёплым дыханием и золотистыми гривами.
И каких только забав не придумывал молодой Бог! Собирал
облака в стадо и пас, точно коров, доил наземь дождём. Вот почему передовые
тучи грозы посейчас ещё называют быками. …А то представал пахарем, пряг коней в
соху и вспахивал небесную пажить, разбрасывал всхожие семена… Или слал облака в
полёт белыми лебедями, сам же примеривал сизые орлиные крылья, пускался вдогон,
а верные кони летели вослед, и кто скорей поспевал – неведомо никому.
А порою, задумавшись, тихонько гладил и ласкал мягкое руно
облаков и пальцами, способными дробить камни, неуверенно, робко лепил из них
девичий стан и лицо. Но скоро смущался, развеивал собственное творение без
остатка и снова мчался по небу, хмелея от бешеной скачки, и гром рассыпался
из-под копыт жеребцов.
Говорят ещё, в те далёкие времена в чистых северных реках
было дна не видать из-за раковин, корявых чашуль. Они не умели ходить и держали
свои створки открытыми, надеясь, что в них попадёт какая-нибудь съедобная
мелочь. Перуновы молнии пугали смирных жительниц дна, и они при грозе поспешно
захлопывались; но нередко бывало, что зарево молнии успевало проникнуть сквозь
воду и отразиться в зрачках. Проморгавшись, чашуля обнаруживала в своих
створках маленькую жемчужину. Вот почему эти раковины до сего дня так и
называют – жемчужницами.
А братец Огонь поспевал, как умел, за старшими: где пожарче
пригреет Даждьбогов солнечный луч – Огонь тут как тут, вертится любопытно. Где
высечет искру Перунова золотая секира – там тотчас и его рыжая голова,
увенчанная прозрачным дымком.
Люди
Молодечество кипело в крови у юных Богов, искало дела по
силе. Затевали, случалось, Даждьбог и Перун скачку-забаву на весь день от
утреннего Океана до самых закатных пределов. Мчался высоко в небе
Солнце-Даждьбог, золотым огнём сиял его щит, вились гривы коней, мелькали спицы
колёс. Летел в тучах Перун, когда верхом, когда в колеснице, – задорно
гремел катящийся гром, звенели на ветру хвосты скакунов: где пометут ими –
тотчас луг расцветёт, где скоком скакнут – озеро, либо колодезь, либо гремячий
родник. Когда один, когда другой успевал первым к закату. То
величественно-прекрасный Даждьбог в золотом плаще и расшитых одеждах, то Перун
с его рыжей вздыбленной бородой, босоногий, с продранными локтями. И не
сказано, чтобы хоть раз братья поссорились. А следом прибегал запыхавшийся
Огонь.
