Утром, умываясь в ручье, Кий заметил у себя на висках
седину. А потом осмотрел дверь и понял, почему злая Морана не смела войти, пока
он сам её не впустил. Мешала ей железная полоса, скрепившая доски, мешали
железные петли, железный засов, не заложенный, но касавшийся ушка на ободверине.
С радостным удивлением догадался Кий, что нечисть боялась железа. Недаром
Чернобог и Морана оказались словно заперты Железными Горами в Исподней Стране,
изникали через единственный лаз…
С тех пор и до сего дня Люди стараются взять в руку железо,
если опасаются порчи и надеются отогнать невидимого врага. Так и говорят:
– Подержись за железо, чтобы не сглазить!
И до сего дня у злых сил первый враг – умелый кузнец. Самая
лютая нежить вовек не сумеет одолеть его или заморочить. А всё потому, что Кий,
самый первый кузнец, когда-то выдержал испытание, отказался мастерить оружие
Злу.
Собака и хлеб
– Дура! – сказал Чернобог, когда еле спасшаяся
Морана вернулась в Кромешный Мир, в подземные ледяные чертоги. – Неужели
ты вправду помыслила, что побратавшийся с Огнём станет тебе помогать?
– Не произноси этого слова! – затряслась
Морана. – От него стены обтаивают!..
Сделали они наковальню из гладкого куска льда, раздули
морозное пламя метели, попробовали ковать…
– Кому там они поклоняются, эти Люди, – качая меха,
шипела Морана. – Какой-то Великой Матери Живе! Грязной Земле!.. Я им
покажу, кто достоин поклонения, великих жертв! Я сделаю их мир похожим на наш –
снежинка к снежинке… В нём будет порядок, а меня назовут Матерью!
– А небо станет чёрным, – поддакивал Чернобог. –
Таким, какое оно здесь, когда у них день!
Злые, стылые ветры неслись из мехов, рассеивали непотребство
по всему белому свету…
Между тем в Верхнем Мире как раз совершался праздник Перуна,
и все добрые Люди угощались жертвенным мясом близ святилищ Бога Грозы, на
весёлом пиру, угощали славного сына Неба, незримо пировавшего среди них. Все –
кроме нескольких беззаконных. Не почтили они Сварожича, вышли работать.
Зарокотал было над ними тяжким громом гневный Перун… но отступился, ради
праздника не стал никого пугать. А может, припомнил, как когда-то дал волю
гневу и год ходил по Земле…
И всё бы ничего, но одна бесстыдная баба-гулёха взяла с
собой в поле дитя, рождённое невесть от кого. Оставленное под кустом, дитя
вскорости обмарало пелёнки и мало не надорвалось криком, пока горе-мать подошла
наконец. Но лучше бы и не подходила: распеленала ведь – и со злости вытерла
обмаранное дитя житными колосьями!
Этого уже не вынес Перун, целое лето бережно растивший
хлеба. Такой грозой грянул над виноватой головушкой, что перепуганной бабе
помстилось – падают, рассыпались все девять небес. Чуть, говорят, не окаменела
на месте. Но главный страх был ещё впереди: увидели Люди, как неожиданный вихрь
начал втягивать осквернённое жито, уносить его вверх, вверх, прямо в чёрную
тучу… Кинулись хватать руками колосья, накрывать шапками – те не давались,
обиженные.
И, верно, вовек бы не вспоминать нечестивым святого хлебного
запаха – но тут со всех четырёх резвых лап подоспела к полю Собака.
– Перун! Перун! – пролаяла она звонко. – Я
это поле от косуль стерегла, оленей в лес прогоняла! Оставь мне на еду, сколько
в зубах унесу!
Услышал разгневанный Бог мольбу голодной Собаки, не знавшей
от хозяев награды, кроме пинков, – и тряхнул вороными клубящимися кудрями,
позволил забрать, что поместится в пасти. Убежала Собака с пучком спелых
колосьев, и Люди – делать-то нечего – пришли к ней по весне, начали просить в
долг зерна для посева. Клялись кормить Собаку и весь её род, обещали и внукам
то заповедать. Добрая Собака не стала поминать зла и не пожадничала, и поле
было засеяно, но Люди долго вздыхали – не тот, что когда-то, стал урожай. Не
росло больше по сотне колосьев на каждом стебле, только по одному. А и
плакаться не на кого, сами виновны.
Вот почему все отворачиваются от того, кто выгонит из дому
Собаку. Вот почему изображения Собак сделались оберегами, обороной посевов. Так
прославили Люди храброго зверя, посредника меж ними и разгневанным Богом.
Говорят ещё, одному псу даны были крылья, чтобы проворней сновал между Землёю и
Небом. Этого пса Люди прозывают Семарглом. Сказывают – если весной пробежит он
по хлебному полю, можно смело ждать урожая. Оттого Семаргла зовут ещё
Переплутом – покровителем корешков, переплетённых в Земле. Ведь если бы не
Собака…
Змей Волос
Так устроено Зло, что само по себе оно ничего не может
родить. Доброе дерево, умерев, вновь становится плодородной Землёй, дающей
питание семенам; сама его Смерть становится Жизнью. А Зло никогда и не ведало
настоящей живой жизни, оно от века мертво. И, бесплодное, способно только
калечить и убивать, но не творить. Вот и стремится оно обратить себе на службу
всё, что только ни зацепит его когтистая лапа. Разум так разум, силу так силу.
Кого обещанием, кого уговором, кого принуждением. И почти всегда – выдавая себя
за Добро. Своей совести нет, так чужую салом залить…
Долго не удавалось Моране и Чернобогу выковать ледяной
гвоздь. Такой, чтобы всё непробудным сном усыплял, птицу и зверя, человека и
звонкий ручей, даже небесную тучу. Не слушался лёд: он ведь тоже был когда-то
живой, журчащей водой и злой воли слушаться не хотел.
– Нужен нам могучий помощник, – сказал наконец
Чернобог. – Думай, разумница!
И Морана начала думать, а потом снова дождалась кромешного
новолуния и пробралась на спящую Землю, украла змеиное яйцо из гнезда.
Уже было сказано, что Змеи в те времена не жалили ядовито,
не губили неосторожных Людей, были добрыми и безобидными, как теперешние ужи.
Перун жаловал Змей, всегда посылал по их просьбе дождь наземь. А Люди жили со
Змеями в мире, селили их у себя в доме, поили парным молочком. И когда для
моления Ладе-Рожанице делали из глины с хлебными зёрнами образки беременных жён
– самое святое и уязвимое, чрево и грудь, обвивали изображениями добрых Змей,
Хранительниц-Змей. Вот как было.
Долго горевала ограбленная Змея, лишившаяся детища… Но если
бы знала, что из него выйдет, – живая навеки в Землю зарылась бы. Потому
что Морана обвила яйцо длинным волосом, вынутым из растрёпанной косы беспутной,
загулявшейся бабы, той самой, что дитя колосьями обтирала. И долго творила
мерзкие заклинания, чтобы прижился волос, чтобы впитал, высосал живую суть из
яйца. И это сбылось. Когда скорлупа опустела, вместо бабьего волоса родился
небывалый змеёныш – слепой, тощий и слабый, но с пастью шире некуда, прожорливый
и жадный. Стали звать его Волосом, а ещё Сосуном – Смоком, Цмоком. И каких
только яиц не перетаскала ему обрадованная Морана: змеиных, ящеричьих, птичьих.
Оттого, когда Волос подрос, оказалось у него змеиное тулово, одетое разом в мех
и пёструю чешую, короткие когтистые лапы, голова ящерицы и перепончатые крылья.
И разума – никакого. Кто поведёт, за тем и пойдёт. И на зло, и на добро.
