– Дедушка, погоди…
Кто-то был вблизи на коне, хлестнул, поскакал. Но и конному
не далась. Скрылась детская рубашонка у края опушки, затих в лесу голосок…
поминай как звали! Пала наземь глупая баба, завыла, стала волосы рвать. Да
поздно.
Тут припомнили мужчины-охотники, как ходили в тот лес за
зверем и птицей и как порой не могли отыскать тропинку назад, плутали кругами и
выходили к одной и той же поляне… Как отзывалось эхо лесное знакомым вроде бы
голосом, и человек бежал, спотыкаясь, между обросшими мохом стволами, не ведая,
что уходит всё дальше, а под ногами злорадно чавкала болотная жижа, и чей-то
насмешливый хохот слышался то близко, то далеко… И наконец смекал
заблудившийся, что это обошёл его Леший. Обошёл, положил невидимую черту – не
переступить её, не выйти из круга. Хорошо тому, кто сумеет отделаться, кто
знает, что надобно вывернуть наизнанку одежду, переменить сапоги – правый на
левую ногу, левый на правую. Сгрызть зубок чесноку или хоть помянуть его, а
самое верное – выругаться покрепче. Бранного слова Леший не переносит, затыкает
уши, уходит… Пропадёт морок – и окажется, что охотник метался чуть не в виду
жилья, в трёх соснах, в рощице ближней!..
Стали вспоминать девки и бабы: ходили ведь за грибами, за
ягодами, и бывало – встречали в лесу кого-нибудь из добрых знакомых, вроде
соседского дядьки, затевали беседу, уговаривались идти вместе домой. И вот
идут, идут, вдруг спохватятся – ни тропы, ни соседского дядьки, болото кругом
непролазное или крутой овраг впереди, и уже Солнце садится…
Жутко!
Но если по совести, бывало так большей частью с теми, кто
плохо чтил Правду лесную. Не оставлял в бору первую добытую дичь Лешему в
жертву. Не приносил в лес посоленного блина в благодарность за ягоды и грибы…
Совсем другое дело – те, кто, лесом живя, умел с ним
поладить. Вот хотя бы Киев отец. Как-то, едучи с торга домой, услыхал в чаще
стон. Что делать? Призадумаешься! Ведь учён был, как все, в детстве родителями:
не ровен час доведётся услышать в лесу детский плач или жалобный человеческий
крик – беги прочь без оглядки. Это Леший заманивает, притворяется. Решишься
помочь, сам пропадёшь. Вот и выбирай. И страшно, и совесть, того гляди, без
зубов загрызёт. Всё же слез с телеги старик, привязал послушную лошадь и побрёл
туда, откуда слышался стон. А надобно молвить, как раз накануне гудела в лесу
свирепая буря, роняла вековые деревья, и Люди судили: не иначе, Лешие ссорятся.
Старец и вправду вскорости вышел к великому буревалу. Лежали гордые сосны,
вырванные с корнями, лежали стройные ели, не успевшие сбросить красные шишки…
Едва-едва перелез через них отец кузнеца. Прислушался – стон вроде ближе. Стал
смотреть и увидел в кустах доброго молодца, крепко связанного по рукам и ногам.
Распутал его старик, принялся трепать по щекам, обливать ключевой холодной водицей,
а сам думает: как же до телеги-то донесу?..
Наконец молодец зашевелился, раскрыл глаза –
зелёные-презелёные, ярко горящие в лесных потёмках! Тут и пригляделся старик:
всем парень хорош, только почему-то у него левая пола запахнута за правую, не
наоборот, как носят обычно, и обувь перепутана, и пояса нет… Решил было старый
– от Лешего уходил человек. Но пригляделся ещё – батюшки! – волосы-то у
парня пониже плеч и зеленоватые, что боровой мох, а на лице – ни бровей, ни
ресниц, лишь бородка, и ухо вроде только одно – левое…
Совсем струсил старик, понял: не человека избавил, самого
Лешего выручил из беды. Что делать?.. А Леший встал, отряхнул порты и
поклонился до самой земли:
– Спасибо, старинушка! Из чужих лесов находники-Лешие
меня одолели, побили втроём, связали да бросили. От самых Железных Гор, слышно,
явились. Хотели, чтоб я, связанный, угодил под грозу, сделался навек росомахой…
Чего желаешь – проси!
– Да я ведь… – оробел Киев отец, – я же не за
награду… я так просто…
А сам боком, боком – к телеге. Не заметил, как и валежины
перемахнул. Леший захохотал вслед, засвистел весело:
– Добро, старинушка! Будет твоя скотина сама ходить в
мой лес пастись, сама возвращаться, ни один зверь не обидит!
Тогда, говорят, оглянулся старик и увидел, как вышел из чащи
великий медведь. Молодой Леший вскочил на мохнатую бурую спину, поехал, что на
коне…
И действительно, с того самого дня весь род старика не знал
больше заботы с коровами, норовящими разбрестись в березняке, уйти в
непролазную глушь волкам на потребу. Никто не пугал дочек с малыми внучками,
собравшихся по грибы, вышедших лакомиться смородиной и румяной брусникой. Никто
не морочил охотников, не отводил им глаза. Наоборот: ягодные поляны так и
распахивались перед добытчицами, зверь будто сам шёл навстречу честной стреле и
скоро снова рождался, отпущенный из ирия… Но и Люди не забывали про хлеб-соль
для Лешего, не забывали поблагодарить Диво Лесное, поднести блина-пирожка. Не
ругались под деревьями и всегда тушили костры: Лешему не по нраву горячие
головешки, может обидеться…
А пришлые Лешие, что связали зеленоокого молодца, поселились
в другом лесу, опричь Киева рода. Выиграли, говорят, у прежнего хозяина в
свайку. Вот из них-то один девочку и увёл.
Кузнец и лесной страх
Плакала, плакала горе-мать, сама сгубившая дочку… к кому
идти за подмогой? Добрые Люди опять надоумили: к кузнецу Кию. У него, дескать,
работник служил, Банника драчливого не побоялся. А коли работник таков, каков
сам-то хозяин? Неужели Лешего не осилит?
И баба-гулёна взялась, хоть поздно, за ум. Решилась дочку
вернуть. Помолилась Солнцу небесному, увязала в беленький узелок
перстни-жуковинья и самоцветные бусы – и к Кию со всех ног:
– Возьми, кузнец, серебро, возьми золото, возьми
дорогие каменья, только пособи дитя домой воротить! Твой батюшка Лешего знает…
– Это в другом лесу Леший, – покачал головой
Кий. – Ладно, попробую тебе помочь, не знаю только, получится ли. Ты
камни-то спрячь…
Стал он снаряжаться. Взял рогатину на крепком ясеневом
древке, с серебряной насечкой у жала, взял охотничий нож – вместе с Перуном они
его выковали, когда расставались. И ещё оберег – громовое колесо о шести
спицах-лучах, сработанное из светлого серебра. Кий надел его на плетёный шнурок
и спрятал за пазуху. Велел женщине сказывать, по которой тропе убежала пропавшая
девочка… горе-мать залилась слезами, но сумела объяснить внятно. Выслушал её
Кий и отправился в лес. По дороге сорвал гроздь спелой калины, понёс с собою.
Улыбнулся любопытному горностаюшке, прыгнувшему на тропу.
Долго ли шёл, коротко ли… Вела его тропа верховым
бором-беломошником, каменными холмами, откуда было далеко видно кругом: густые
кудри вершин и стволы в жарких медных кольчугах, тихие лесные озёра и радуги,
дрожащие над перекатами. Красные гранитные скалы и само далёкое море в зелёном
кружеве островов, безмятежное к исходу тёплого дня…
Потом отступили холмы, и места сразу сделались глуше:
зачавкало под ногами, встали по сторонам безмолвные чёрные ели. По макушкам ещё
скользили солнечные лучи, но впереди, над тропой, начал собираться вечерний
туман. Невольно подумалось Кию – сюда, на самое лесное дно, Даждьбог-Солнышко
если когда и заглядывал, то разве что в полдень. Вспомнил Кий светлого
Сварожича, Подателя Благ… и вовремя спохватился: тропа-то где? Оказалось, уже
соступил, уже начал кто-то с толку сбивать. Еле-еле вернулся Кий на тропу, и,
что таить, сделалось ему жутковато. Ну да не с полдороги же поворачивать.
