Опять-таки летом можно было бы связать плот из брёвен,
приготовленных для постройки, оттолкнуть от речного берега прочь. Велика
священная сила воды, не зря при воде клянутся в верной любви и испытывают,
творя суд, кто прав, кто не прав. Куда вынесет плот, где раздвинет он
прибрежные камыши – там, значит, и есть благое местечко, там любо Богам, там
любо будет и Людям.
Но озёра и реки крепко заснули, придавленные зелёными
толщами льда, заваленные сугробами. Вот и надумал Кий доверить дело коню. Решил
вырубить строевую лесину, привязать к саням и дать жеребцу полную волю. Где
остановится и не захочет дальше идти, там дому и быть.
Наточил Кий верный топорик и взял коня под уздцы.
– Три дерева не понравятся – лучше нынче совсем не
руби, – напутствовала старая мать.
– Да уж с сухого дерева не начну, – поправил
рукавицы кузнец. Действительно, в мёртвом, высохшем дереве не осталось
жизненных сил, так что дом получится недолговечным, а домочадцы неминуемо
станут болеть, изводиться сухотками. Не будет добра и от скрипучего дерева, в
котором плачет душа замученного человека. Уморит хозяев бревно с пасынком –
сучком, идущим из глубины, бревно, изуродованное наростом, бревно от дерева,
повисшего на чужих ветвях или упавшего вершиной на север – к недобрым Железным
Горам. Не минуешь беды, если срубишь злонравное, буйное дерево-стоерос,
выросшее у скрещения троп, или, наоборот, почитаемое, или просто посаженное
человеком…
Добрый конь не подвёл кузнеца: миновали опушку, и он свернул
с тропки на снежную целину и потёрся мордой о ствол высокой, ладной сосны. Кий
снял с головы шапку и поклонился в самую землю:
– Не сердись, деревце! Не по прихоти тебя подрубаю,
нужда жестокая повелела. Вот, прими угощение да позволь взять твой ствол для
нового дома. Я твоих детей, зелёную поросль, не мял, не топтал, послужи и ты
моим: защити от вьюги и холода, когда народятся…
Сказав, положил в сторонке на снег ломоть свежего хлеба,
густо намазанного маслом. Выбежала древесная душа из ствола, уселась
полакомиться. А Кий вынул топорик и уронил сосну, уложил честно наземь. Взвалил
на сани. Отдал коню другую половину молёного хлеба, потрепал по сильной шее,
двинулся дальше.
Белый жеребец привёл Кия на высокий берег реки, на
привольный бугор в виду других жилых дворов – хорошее место! Остановился, начал
оглядываться на хозяина. Подоспевшие родичи помогли кузнецу утвердить
привезенную лесину стоймя, отмечая середину будущего дома. Потом Кий вынул
из-за пазухи четыре камушка, взятые с четырёх разных полей, вытащил сбережённый
у тела мешочек с рожью, драгоценным зерном. Наметил, где будут углы новой избы,
и в каждом насыпал по целой горсти зерна. Разделил ещё не настеленный пол
Солнечным Крестом начетверо. Положил посреди каждой четверти по камню – и место
для дома превратилось в священный знак засеянного поля, знак-оберег, которым и
до сих пор украшают одежды. Обнажил голову Кий, положил шапку под привезенной
из леса сосной и долго молился:
– Уряжаю я этот дом вокруг дерева, как Земля наша
уряжена вокруг Великого Древа! Как в мире крепки четыре стороны, святая Земля и
высокое Небо, пусть крепки будут в доме четыре стены с углами, тесовый пол и
тёплая крыша! Пропади пропадом всякая смерть, нечисть и нежить! Прибывай,
добрый достаток, множься, род, плодись, скотинка-кормилица!
Он снова пришёл на то место через три дня – стало быть,
когда молодой Месяц в третий раз поднялся. Разгрёб выпавший снег, волнуясь,
начал смотреть, вправду ли облюбовано доброе место. И что же? Камни,
принесенные с полей, остались непотревоженными, и голодные полевые мыши не
добрались до высыпанного зерна. Мало того, под четырьмя намеченными углами
оказались четыре выпуклых валуна, и как раз такие, как надо. Стройся, Кий, на
славу и на добро, детям на радость, внукам-правнукам на сбережение!
Помогать кузнецу собрались все родичи, пришли и сторонние
Люди, все те, кому верно служили сошедшие с его наковальни ножи, копья, крючки.
Строить дом, как заповедано, затеяли со святого угла – того, где Кий позже
поставит деревянные изваяния Богов и хранителей-предков, чтимых в его роду.
Когда начали скреплять два первых бревна, под углом закопали череп коня, тот,
что долго висел на заборе прежнего дома, отгонял скотьи немочи прочь. Если бы
новое село затевали, всю лошадь или быка пожертвовали бы Богам. А так – черепу
та же цена, что целому зверю. Ещё бросили в яму клок шерсти, немного серебра и
зерна. Пусть новый дом будет так же угоден светлым Богам и Огню, как угодны им
добрые кони и сияющее серебро. Песть шерсть поможет избе сделаться уютной и
тёплой, а зерно в закромах не ведает переводу…
И когда слаживали, сплачивали первый венец, было замечено,
что щепки из-под топоров отлетали внутрь дома, а не наружу. Значит, всё
сбудется у погорельца, о чём загадал.
Когда возвели последний, черепной венец и приготовились
врубать в него священную матицу, надумал Кий погадать, спросить новый дом, что
ждало в нём его семью, кому следовало тесать колыбель – сынку или дочке. Ибо
молодая кузнечиха уже подпоясывалась потихоньку поясом мужа, чтобы никакое зло
не сумело коснуться, испортить будущее дитя.
И вот к матице, закутанной в платки и цветные ленты, лыковой
верёвкой привязали хлеб, завёрнутый в мохнатую шубу. Подняли матицу, и Кий,
взобравшись наверх по углу, обошёл сруб посолонь, посыпая его хмелем и зёрнами,
засевая свой мир. Ступил на матицу и осторожно перерубил лыко. Упала вниз шуба,
стали разворачивать её и смотреть, как лёг вещий хлеб. Верхняя, блестящая
корочка ковриги была наверху. К сыну!
Потом покрыли избу, увенчали тёплой земляной крышей, уложили
последнюю слегу – охлупень с головою коня, вырезанной в комлевом, переднем
конце, с мочальным хвостом позади. Стал новый Киев дом совсем похож на коня,
чей череп упокоился под красным углом: четыре угла – чем не четыре ноги, да с
каменными копытцами!
Внутри избы сложили печь-каменку с маленьким устьем – только
всунуть полено, с отверстиями в своде – ставить на Огонь сковороды и горшки.
Сделали и хлебную печь в отдельной выгородке плетня, укрыли навесом.
– Часто ли доведётся топить её? – поднял голову
кузнец к тёмному небу, где среди звёзд проплывал серебряный Месяц. –
Совсем жита мало осталось, уж и не печём ничего, разве короваи жертвенные,
молёные…
Месяц ничего ему не ответил. Он ходил теперь высоко, куда
выше прежнего, чтобы вдругорядь не достала какая-нибудь грязная пелена. И
небосвод, по которому ступали его медлительные быки, оставался запертым
накрепко.
А Людям под небесами жилось всё туже и туже. Более не
решались резать кормилиц-коров для требы Богам, пекли из последней, сбережённой
муки хлебы-коровушки, увенчанные гнутыми рожками, – короваи…
Совсем готов стоял новый дом Кия, хоть переезжай в него.
Лишь в одном месте у края крыши оставили торчать из-под дернины белую берёсту.
Это ради того, что всему конченному, достигшему совершенства только и остаётся
рассыпаться, умереть. А нет полного завершения, стало быть, нет и покоя, а
значит – долгая жизнь впереди.
