Ещё оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует
на порог. Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь
новосёлов. Если же подошлёт злая Морана кого-нибудь никчёмного, разучившегося
домостройничать – не оберёшься беды!
Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от
кузнеца немало добра. Едва взошёл полноликий Месяц, постучался в двери старый
старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу ещё с Киевым
отцом. Вошёл в избу, неся дорогой подарок – хлеб-соль:
– С новосельем, кузнец!
Дети
В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая
дочка. Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашённой
тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не в
доме – в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между
мирами, – незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только
раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали узлы.
А кузнечиха ещё расплела косы, чтобы легче изникало дитя.
Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и
назад, посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый.
Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец раздался
младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто посоленной, да ещё
наперченной каши – слёзы из глаз:
– Кушай, отец-молодец.
Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно
горькой – масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему
сквозь усталость и слёзы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то,
впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что дитятко
входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы, вступает на Землю,
с которой навсегда пропала Весна.
Сына повили на рукояти отцовского молота, дочку – на
веретене, чтобы росли не бездельниками. Спеленали сынка отцовской рубахой,
доченьку – материнской. Обоих Кий торжественно показал изваяниям Богов,
глядевшим из святого угла, печному Огню, показал растущему Месяцу, приложил к
очищенной от снега Земле. Потом снёс к реке и обрызгал водою из полыньи – всё
это затем, чтобы причастить их Вселенной, чтобы добрые очи увидели новых Людей,
признали новые души. Все обряды Кий совершил сам: последние Перуновы жрецы уже
давно не спускались с горы Глядень, где когда-то было святилище. А звать
волхвов в вывороченных шубах кузнец не хотел.
Сошлись родня и соседи, принесли роженице угощение на зубок,
чтобы хорошо ела и поправлялась, – пирожки, блинчики, всякие домашние
лакомства. Потом устроили пир, священную братчину, празднуя продолжение рода.
Сына Кий назвал Светозором, доченьку – Зорей. Следовало бы
назвать по деду и бабке, но их имена уже носили дети старшего брата, вот и
подумалось кузнецу – пусть хоть в именах будут с ними спутники дня, которых эти
дети, пожалуй, узнают лишь по рассказам…
– А может, всё же увидят? – спросила молодая
кузнечиха.
– Может быть, – сказал Кий.
Эти имена звучали лишь дома, на улице детей называли
прозвищами, кличками-оберегами. Незачем стороннему человеку подслушивать
истинные имена, вдруг попадётся недобрый, ещё порчей испортит. Вот почему до
сего дня Люди редко говорят – я такой-то, чаще иначе: меня зовут…
Как от прадедов заповедано, до семи лет малышам не стригли
волос, и бегали они по дому в одних рубашонках, сестрица – без девичьей поневы,
братец – без портов, не знаючи не разберёшь, где дочка, где сын. А рубашонки им
шили из старых родительских, чтобы родительская одежда оберегала дитя.
Вырастут, наберутся силёнок, возмогут сами за себя постоять – тогда уж и станут
носить сшитое из новины.
Но вот Кий в первый раз посадил сынка на коня, приобщая к
мужскому занятию, и тогда же обрезал ему отросшие русые кудри:
– Постригайся, Светозор Киевич, с ребячьего стану да в
мужскую славу!
Начал сын помогать ему в ремесле, покамест наполовину играя.
Присматривался, делал что мог. Потом Кий привёл Светозора в мужской дом своего
племени, туда, где его самого научили когда-то чтить светлых Богов. А теперь
уже сын внимательно слушал, как новорожденный мир покоился на коленях Великой
Матери Живы, о славных делах троих могучих Сварожичей – Даждьбога-Солнца,
Перуна, Огня… И о Змее, конечно. Змею Волосу молились теперь все, а о Грозе и
Солнце если припоминали, то уже наполовину не веря, особенно молодёжь: было, не
было ли, чего только старые старцы не наплетут… Кое-кто и посмеивался над
любопытным сынишкой кузнеца, а тот всё приставал к отцу:
– Какой он был, Даждьбог? А Бог Грозы? Расскажи про
Сварожичей!
Кий уводил его в кузницу и рассказывал там, под лязг молота
и шипение искр. Многим молившимся Волосу нынче не нравилось, когда поминали
сгинувших сыновей Неба.
– Не слушай их, – говорил сыну кузнец. – Они
сами стали, как Змей. Только и чтут прошлого, что в свою куцую память легло!
Так мужал Киевич и наконец принял Посвящение: в мужском доме
умер Светозор-мальчик, родился совсем новый Светозор – юный мужчина, признанный
усопшими предками, в самом деле принятый в род. Вышел под ясный Месяц одетый
по-мужски, в штанах и с оружием, кованным в отеческой кузне, со знаками рода,
вколотыми в живое тело острой иглой, намазанной жгучими зельями! Видный парень
был, в отцовскую стать, в материнскую красу – чего доброго, скоро на
девок-славниц станет поглядывать, невесту найдёт, дедом сделает Кия…
Дочка, Зоренька, тоже даром времени не теряла. В тот год,
когда братец посажен был на коня, выпряла она из очёсов шерсти свою самую
первую нить. Половину той пряжи заботливая кузнечиха немедля припрятала – ещё
сгодится дитятко опоясать, когда повзрослеет и заневестится, дождётся сватов.
Другую половину – сожгла и велела дочке вдохнуть дым, а золу выпить с водицей
под приговор:
– Будешь пряхой хорошей!
Стала Зоря ходить в женский дом, на девичьи посиделки, цепко
запоминать старинные песни, перенимать рукоделие и стряпню. Занялась, как все
девки, ткать и вышивать себе приданое – замуж выйдет, там некогда будет. За
прялкой, сказывали, её мало кто обгонял. И вот наконец совсем повзрослела,
стала из девочки девушкой. Опять собралась родня, взобралась Зоря на лавку и
стала похаживать вдоль стены туда и сюда, а мать пошла следом, развёртывая
шерстяную клетчатую понёву:
– Вскочи, дитятко!
– Хочу вскочу, не хочу не вскочу, – отвечала Зоря
гордо, как заповедано. Вздевшая понёву становится славницей, невестой на
выданье. Как не показать своему роду – мол, век просидела бы в родительском
доме, никуда своей волюшкой не пойду!
Но вот обернули поверх вышитой рубахи понёву, завязали
тканый пёстренький поясок… Выросла дочка!
Заброшенное святилище
Вот уже тридцать лет и три года не видели Люди солнечного
восхода, тридцать лет и три года не наступала весна. Люди позабыли вкус хлеба,
забыли, как прикасается к телу льняная и конопляная ткань. Пряли шерсть,
выделывали звериные шкуры, кормились охотой. Медведи просыпались в берлогах и
бродили по заметенным снегом лесам, тощие, страшные, свирепые. Иногда они
ловили девок и баб, но не ели – утаскивали в берлогу жить. Рождались сыновья,
не то Люди, не то медведи. Если превозмогало звериное, делались оборотнями.
Если людское – выводили мать обратно к родне, сами тешились молодечеством.
Прозывали их кого Медвежьи Ушки, кого просто Медведкович, и по сей день про них
рассказов не счесть.
