Я молча покачал головой. Я не отойду.
Тогда он воздел руки к солнцу, невозмутимо проплывавшему в
небесах, – крыльями взмыли широкие рукава, вот-вот взлетит! Он звал на
помощь всю силу солнцеликого Даждьбога, умоляя огненный глаз увидеть меня и
испепелить…
– Жаба скачет, комар вьётся, змея ползёт! – начал
он с нарастающим торжеством. – Даждьбог в небо!
– Даждьбог в небо… – вразнобой, с плохо скрытым
испугом откликнулось Печище. А кудесник продолжал:
– Даждьбог в небо, жаба в болото, змея под пень, комар
в тростники! Стань, слуга Чернобогов, снова тем, из чего тебя хозяин твой
сотворил! А будь слово моё крепко!
Я умер и снова родился.
Я не знаю, живут ли на свете вовсе не ведающие страха. Я
встречал только таких, что умели давить его в себе, словно мерзкую мышь… Сейчас
неведомая сила согнёт меня втрое, поставит на четвереньки, оденет шерстью или
чешуёй. И я знал, что этой силы мне не побороть.
Гудящий пожар поглотил ветви и ствол, и лишь в корнях ещё
теплилась жизнь. Голые птицы разбили клювами небесную твердь, и осколки рухнули
к моим ногам. Пронеслись бессчётные века и развеяли мой прах на четыре стороны
света.
Но качнулась в вышине зелёная крона священной сосны… Я умер
и снова родился. И снова встал около стены. Минуло мгновение, а за ним другое и
третье – я стоял!.. Потрясённый, в липком поту – во весь рост!.. И кольчуга
привычно лежала на груди, на мокрой рубахе. И меч знакомо оттягивал
задеревеневшую от напряжения руку.
И вот тогда-то я засмеялся. Хрипло, точно закаркал простуженный
ворон. И выговорил, смеясь:
– Ты слишком стар, волхв! Твоя сила иссякла. Боги
больше не слышат тебя. Ступай поздорову, грейся у печи…
А он всё никак не желал поверить тому, что видели его глаза.
Но потом изумление на его лице сменилось гневом, а гнев – мукой бессилия.
Наверняка он был когда-то могуч. Уж точно мог заговорить кровь ничуть не хуже
Братилы. А может, не врали и те, кто рассказывал, как дикие звери приносили ему
добычу… Но теперь волхва больше не было. Стоял передо мной беспомощный старец,
не имеющий даже зубов, чтобы укусить.
Мы с ним поняли это одновременно. Он одряхлел разом – прямо
у меня на глазах. И сгорбился, заслоняясь руками, будто я замахнулся на него
или уже ударил. Он сумел спрятать свои слёзы, но я видел, как затряслась его
борода. Правду молвить, мне стало его жаль. Я сказал ему как мог мягче:
– Ступай себе, дед.
Однако именно жалость хлестнула его больнее всего. Бешено
глянул он на меня – и пропал, метнувшись в сторону, как подбитая серая птица.
Только и прошипел на прощание самое страшное проклятие из всех сущих на свете:
– Умрёшь бездетным!
Что было, то было и ушло. И вот теперь я остался с глазу на
глаз с Ласом и его ратниками, и дышалось мне легко. Любо было взглянуть, как
они переминались с ноги на ногу, не торопясь подходить!.. У моего меча было имя
– Зубастый. Такое прозвище дают не со скуки, и они это знали. Мне захотелось
поторопить их. Это совсем особое чувство, кто не изведал его, тому не
представить, – рубиться, зная, что умрёшь, не надеясь на спасение, не считая
и не замечая ран, в одиночку против многих, не гадая, узнают ли товарищи о
совершённом тобой! И багровая ярость удерживает на ногах уже сражённых
бойцов!..
За моей спиной в дверь размеренно колотили чем-то тяжёлым.
Ничего. Эту дверь я тоже вытесал сам. Лас обернулся к своим… И в это время
неожиданно близко, уже из-за изб, звонко прокричал рог.
8
Кто единожды видел Чурилу Мстиславича, кременецкого князя,
не скоро его позабудет. Он ехал впереди, на могучем вороном жеребце, и сразу
было видно, кто князь. Знакомо лежал на широких плечах, свешиваясь с крупа
вороного, выгоревший на солнце плащ. Знакомо глядели железные глаза с дочерна
заруделого, раскроенного шрамом лица. Время мало переменило его, вот только чёрные
волосы взялись по вискам сединой. И ещё: на шаг приотстав, ехал между отроками
старшенький княжич. Ему, безусому, на вид едва минуло двенадцать, должно, еле
упросил князя взять наконец с собой. Но чувствовалось – не мягче отцовского
станет с годами юное лицо…
Почему-то я ждал, что сельчане кинутся по избам. Но
старейшина не побежал. Справился с собой, шагнул навстречу приехавшим, низко, в
землю поклонился князю. И сразу стал говорить.
Я отчётливо слышал каждое слово, но спроси меня, о чём шла
речь, – не скажу. Я смотрел на князя. А князь, не то слушая Ласа, не то не
слушая, понемногу оглядывал двор, сам разбираясь в случившемся. Вот повернулся
ко мне… Узнает ли?
Глаза наши встретились. Почему я так ждал его приезда, на
что надеялся?.. Вмиг пронеслось передо мной всё, что должно было произойти.
Копья дружины. Торжествующий Лас. И Тур с руками, стянутыми петлёй…
Чурила Мстиславич поднял гремучую плеть, обрывая Ласа на
полуслове.
– Здрав буди, Неждан Военежич! – сказал он мне, не
чинясь. – Что здесь делаешь, хоробр?
Он узнал меня. И он действительно не переменился – теперь я
поверил в это до конца.
– Я защищаю свой дом!.. – сказал я и едва признал
собственный голос. – Свой дом и свою кровь!..
Я не думал произносить именно эти слова – вырвались сами.
– Господине! Не верь!.. – крикнул Лас. Голос его
сорвался. Я не глядя выбил ногой кол, и они выскочили наружу все трое,
запыхавшиеся, встрёпанные: Братила, Надёжа, Тур. У Тура был в руках мой лук.
Каким-то образом он всё же его натянул.
Чурила тронул коня и подъехал поближе…
– А что, – сказал он мне в точности так же, как я
сам говорил маленькому Мстише. – Пойдёшь ли, Военежич, гриднем ко мне?
Он, конечно, знал о сече у Нового Града, о лютой гибели
князя Вадима. А может, и о моих делах в том бою, как знать, про что пели
гуселыцики у него на пирах… Я взял свой меч за острое лезвие и протянул ему
рукоятью вперёд. Я сказал:
– А и пойду, Мстиславич, коли берёшь. Да только я тут
не один…
Но сказать больше я тогда не успел. Ибо в это самое время
над берестяной крышей сарая высоко и дружно взвилось дымное пламя. Должно,
старый волхв, не смея подпалить избу с людьми, решил хоть так отдарить меня за
срам…
Кораблик!.. Мы с Туром вспомнили о нём одновременно. И я уже
рванулся вперёд, нацеливаясь плечом в дощатую дверь… Братила остановил нас
обоих.
– Пускай горит, – сказал он и улыбнулся.
Вот рухнула крыша, и жар принудил нас отступить. Я посмотрел
на Тура, на его правую руку, хватко державшую лук, и мне показалось – понял.
Кому дать унести горе-болезнь, Огню Сварожичу или Матери
Реке, не всё ли равно?.. Был бы кораблик, который каждый из нас строит себе
сам.
1985
