…То-то прибыло радости влюбчивым, глупеньким ладожским
девчонкам!
2
Сведомые люди вот о чем толковали.
Шел как-то Ратша по торгу вдоль невеликой Ладожки-речки, у
её впадения в Мутную, и вдруг увидел негаданное, нежданное: босую девчонку, со
всех ног бежавшую краем воды. И погоню за нею – краснолицего мужика как раз на
голову пониже самого Ратши.
– Рабу держи!.. – кричал краснолицый, не в силах
поймать своё добро сам. – Рабу беглую держи!..
И хотя никто не торопился ему помогать, было ясно – рано или
поздно подскочат замешкавшиеся слуги, встанут на дороге, схватят в охапку. И
кто-то мерзкий снова пожелает обнять её ещё прежде, чем будет взвешено серебро…
Жаль девчонку, да только и от хозяина бегать Правда-то не велит!
А ничего не скажешь, хороша была русокосая. И горда: птица,
из клетки рванувшаяся! Ратша живо углядел тонкий стан, соболиные брови и ясные
глаза, разгоревшиеся отчаянием и гневом. Эта-то красота всё и решила. Он широко
шагнул неперерез, и рабыня забилась у него в руках, как рыбка в сети. Попалась,
горемычная!
Никто не крикнул Ратше обидного слова, но немногие и
похвалили. Нет хозяйства без рабов и рабынь, да ведь всему живому хочется на
вольную волюшку, этого ли не понять…
Подоспел торговец и сразу принялся, отдуваясь, расстегивать
на себе ремешок – повязать быстроногую, чтобы не бегала больше.
– Давай сюда её! – сказал он Ратше. – Тебе,
гридень, спасибо. Приходи потом, любую выберешь. Уж с тебя дорого не запрошу…
А сам и руку уже протянул – свести ослушницу обратно в
шатер, кликнуть челядь и без лишних глаз всыпать ей хорошенько, чтобы впредь
тихо сидела, хозяина перед людьми не срамила.
Был же этот гость пришлый откуда-то издалека – может, кривич
плесковский, а может, вовсе полянин. И то: знал бы лучше, с кем говорит. –
не радовался бы заранее. Ратша только посмотрел на него сверху вниз и скривился
в нехорошей усмешке:
– Руки, гостюшка, убери… тебе отдать, сказываешь? Да
ведь девка-то моя.
– Как твоя? – опешил торговец. Всякое приключалось
с ним в дальнем пути, но чтобы обирали среди бела дня и прилюдно, прямо на
торгу, – ни разу ещё!
– А вот так, – ответил Ратша спокойно. – Была
моя, да украл незнамо кто. Отколе к тебе попала, не ведаю. А можешь сказать,
где взял, веди до третьего свода.
Вокруг них начинали понемногу смеяться. Все знали ладожскую
Правду: теперь, чтобы только отмыться – не сам, мол, умыкнул со двора,
перекупил лишь, – бедняга гость должен был бы вести Ратшу к прежнему
владельцу девчонки, а от него ещё к другому, на кого тот укажет. И лишь с него
потребует себе за убыток, за то, что продавал, не ведая, украденную рабу и
прямо нарвался на владельца!.. А где их, второго, третьего перекупщиков, ныне
найдешь, да и были ли, может, сам похитил из родительского дома, и тоже ведь не
пряником обернется, если дознаются…
– Лжу говоришь!.. – прорвало криком
купчину. – Твоя, говоришь, так объяви хоть, как звать!
Ратшу-оборотня, человека в городе нового и нравом опасного,
ладожане не очень-то любили; но торговец рабами не бывает мил никому: ни
своему, ни чужому. Потому-то каждый из стоявших там на берегу не убоялся бы
подтвердить хоть на суде, каждый почесал бы в затылке и припомнил – была же
когда-то у него пригожая девка, ведь вправду была, да у какого гридня их нету!
Впрочем, Ратша постоял за себя сам. Выговорил не моргнув
глазом первое, что явилось на ум:
– Красой звать.
Разжал руки, выпуская невольницу, – теперь, мол, как
хочешь, – и она сама выбрала свою судьбу: пала наземь, обхватила его
колени, прижалась румяной щекой к пыльному кожаному сапогу. И заплакала,
закивала растрепанной головой:
– Краса, Краса…
Ограбленный гость так и не побежал плакаться на Ратшу
грозным князьям, Рюрику и Вадиму. Доищешься у них суда против своего, тут
самому-то последнего не потерять бы! Так и ушёл Ратша с берега и девку с собой
увел. Знать, вовсе тошно было ей в неволе, готова была, бедная, хоть в воду, не
то что к незнакомому ладожскому гридню… Послушная шла за ним, тихая-тихая…
только слёзы знай текли по щекам, падали на желтый песок.
Истинного её имени Ратша так и не удосужился спросить: всё
Краса да Краса. Теперь эта Краса жила в крепости вместе с прислугой, нянчила
потихоньку маленького Ратшинича. Рождение сына избавило её от неволи, вернуло
свободу, да радости-то: сидела ведь одна-одинешенька, что малая пичуга, злой
рукой из родного гнезда выкинутая! Ни угла своего, ни матери ласковой, ни
отца-защитника, ни братьев с сестрицами, ни мужа милого, ни удалого жениха…
Ратша, приголубивший было, к ней совсем теперь не заглядывал: наскучила
игрушка…
3
Всеслава разыскала Пелко в крепости, в конюшне: он чистил и
охорашивал белого Вихоря, и совсем не было похоже, чтобы он занимался этим
из-под палки. Да и конь знай тихонько пофыркивал от удовольствия, изгибая
сильную шею, – ловкие пальцы расчесывали длинную гриву, заплетали её в
косы.
Заметив Всеславу, Пелко покраснел и отвернулся: вспомнил,
что был на неё обижен. Девка, она девка и есть, в который раз сказал он себе.
Отца потеряла – а ей и ладно, будет зато теперь Ратшу своего любить. Ещё и
радуется небось: никто уж его из-за стола не прогонит, не назовет окаянным,
никто из дому пути ему не покажет… И того, глупая, не знает, не ведает, что
отец перед смертью о ней думу тяжкую думал, её, неразумную, уберечь хотел от
беды! Девке что – лишь бы просватали. А и правду сказать, смешное сватовство
было у этих словен! Это ж надо додуматься до такого, чтобы свободную продавать
жениху за куны, как вещь! Да ещё, срам выговорить, всего чаще увозили куда-то
из материнского дома!.. То ли дело в зеленой чаще лесной, в добрых землях
корелов племени ингрикот, на привольном Устье! Там ведь девушка сама выбирала
парня под стать, сама звала приглянувшегося в женихи. И если тот справлялся с
делами, что поручала ему строгая невестина мать – вспахать поле-пожогу,
выстроить надежную лодку, приручить лесного жеребенка – лося, – играл
свадьбу и оставался жить, делался мужем, входил в род…
Всяк своим обычаем крепок. Но будь его, Пелко, вольная воля,
не так бы он выдавал замуж сестрицу любимую, ягодку-куманичку, девушку высокого
лемби, лицом пригожую, в рукоделии искусную и родом знатную вдобавок. И не
такого бы жениха ей подыскал. Это-то уж наверняка!..
Так размышлял Пелко, не глядя на Всеславу, остановившуюся в
дверях; она же долго не решалась обратиться к нему, смущенно молчала,
переминалась с ноги на ногу, теребила пальцами плетеный поясок. Он спиной
чувствовал её неловкость и слышал, как тонко позванивал на пояске бронзовый
оберег.
– Пелко… – прошептала она наконец.
Корел обернулся, и теперь уже она покраснела почти до слез,
опуская перед ним взгляд. Пелко расправил плечи: если подле Ратши он неизменно
чувствовал себя щенком, то тут уж он враз сделался могучим взрослым мужем,
пришедшим из лесу ещё и затем, чтобы рассудить её нечистую совесть.
