– Пелко… – тихонько повторила Всеслава. –
Пелко, вразумил бы ты меня, недогадливую: почему это батюшка тебе колечко
поручил, не иному кому?..
Вот когда вся его обида-неприязнь подалась, как весенний
ледок над речной быстриной! Значит, думала-таки о славном отце, не забывала
его, не спешила выкинуть из сердца да из памяти вон! Пелко посмотрел на её
руки, занятые концом пояска, и увидел, что девчоночьи запястья были вдвое
тоньше его собственных. А ещё у неё были волосы – не то чтобы кудрявые, но
вроде того пуха, что растёт в перьях лебедя у самого тела, согревает гордую
птицу в холодной воде… Проведешь по ним ладонью – и ладонь не ощутит. Разве
только губы почувствуют или щека…
Пелко погнал от себя непрошеные мысли и сумрачно ответил:
– Отец твой сыном меня звал.
Сказал и сам внутренне сжался, будто в ожидании удара. Вот
сейчас поднимет брови и спросит презрительно: тебя? И получится, что он, Пелко,
зря ступил на тот весенний ледок, зря доверился её любви к отцу – приблазнилась
ему эта любовь на пустом месте, точно обманный болотный огонек, заманивающий во
мрак!
Тут Всеслава впервые отважилась посмотреть ему в лицо.
Ростом она была новоявленному братцу до подбородка; подняла голову и увидела,
что безобразная опухоль пропала с его скулы, оставив после себя желтоватые
пятна, и теперь корел смотрел на неё обоими глазами, а глаза были серые и
внимательные, настороженные… Твердо знала Всеслава – он не обманывал. А откуда
знала, и сама того не взялась бы объяснить.
– Всё поведай, – велела она чуть слышно. –
Как же ты к ним пристал?
– Меня Отсо помял, – сказал Пелко. – Отец
твой в лесу нашёл, не дал пропасть. Вот… ушёл бы я из рода совсем.
Он расстегнул пряжку пояса и до ключиц закатал шерстяную
рубаху: весь правый бок занимал след чудовищной лапы с когтями, глубоко
пробороздившими тело.
– Медведь! – ахнула Всеслава. – Так ты на
медведя ходил! Да неужто один отважился?
– Не называй Отсо по имени. – поспешно остановил
её Пелко и даже оглянулся на дверь. – Отсо может услышать и прийти туда,
где о нём говорят!
– Это не запретное имя, – успокоила его
Всеслава. – Тайного имени мы, женщины, и вовсе не знаем, не для чего нам
его знать… А медведь – это значит Тот, Кто Мед Любит, Медоед… Да как же ты духу-то
набрался?
Пелко только пожал плечами – при чем тут храбрость, нужда в
лес погнала!
– Нам, – сказал он ей, – сало понадобилось.
Ниэра, моей матери сын старший, в полынью провалился зимой, кашлять стал. А
Отсо в лекаря звать поодиночке идут.
Он рассказывал ещё долго. О том, как боярин с чадью своей
жил гостем в роду Большой Щуки, в просторном доме, где дружно усаживалось на
чистые лавки много женщин-рукодельниц и их охотников-мужей, и как перемешали с
медом целебное сало и поили им обоих – Ниэру и Пелко, пораненного жестоко… И
как потом Ниэра встал на ноги и снова смог ловить рыбу в реке, а он, Пелко,
отпросился у матери и ушёл вместе с боярином, который, тоскуя по рано умершему
первенцу, крепко привязался к ижорскому парню, назвал его родным… А потом – с
тяжким усилием, с мукой сердечной – о гибели боярина, о словах его заветных про
дочь милую, про то, что некому будет теперь за неё постоять…
– Я ему обещал за вас с матерью заступиться, –
сказал Пелко сурово. – Я ведь потому отсюда и не бегу. Так что ты… если
вдруг что…
Всеслава стояла перед ним, слушала молча. При этих словах
вскинула глаза: слёзы дрожали у неё на ресницах. И нежданно – видел бы
Ратша! – обняла оторопевшего Пелко, сомкнув руки на его шее, поцеловала в
глубоко запавшую щеку.
– Братик… – прошептала она, силясь удержать
закипавший в груди плач. – Братик милый… ты к нам приходи… поешь хоть
досыта…
Бросилась к двери и пропала, растаяла в ярком полуденном
свете, щедро заливавшем двор крепости. Ей-то ни с кем нельзя было поделиться –
ни с матерью больной, ни с подружками болтливыми, ни с женихом!
4
А Ратша как раз был во дворе: мерялся воинским умением с
молодым гётом – кто кого одолеет на тупых, неопасных мечах. Белозубый гёт
выбрал его в противники сам.
– Люди говорят, не ты здесь среди воинов самый
неловкий.
Ратша знал, как хвалят немногословные мореходы. Назвали не
последним, считай, признали лучшим из всех. Вдвоем с гётом они обмотали
тряпками, измазали крошеным углем пару длинных старых мечей: синяк, может,
поставишь, но злой раны не нанесешь, а что для воина простой синяк! Уголь же –
того ради, чтобы видеть, где коснулся соперника, где подставил ему своё
собственное тело. Скинули рубахи, не желая пачкать их зря, и встали друг против
друга посреди широкого двора, сравнивая мечи. А потом – заплясали, с силой
занося увесистые клинки и когда легко отскакивая из-под ударов, когда
останавливая их на середине размаха. А то вдруг, словно в настоящем бою,
пропускали чужой меч, получали отметину на груди или плече и тут же сами
прыгали вперёд, доставая соперника уже наверняка…
– Не видал я что-то тебя раньше в Эймундовой
ватаге, – сказал Ратша неожиданно. – Что, сюда небось с полоном
пришёл?
У гёта нелюдимо блеснули зоркие голубые глаза.
– А хотя бы и так, – проговорил он медленно. И
добавил с дерзким вызовом: – Вади конунг был неплохим вождем!
Так они, мореходы, называли князя Вадима.
Ратша промолчал… Молодые отроки и мальчишки-детские
собрались вокруг густой шумливой толпой: было ведь тут чему поучиться, было на
что посмотреть! Не всякий день сходятся друг с другом такие бойцы, – не
зевай, гляди в оба, мотай себе на едва проклюнувшийся ус!
Вот и пусть научаются, и не одному воинскому удальству…
Молодой гёт, видно, ждал срамного слова, поношения себе и
своему князю. Не услышал от Ратши – стал коситься на сгрудившихся парней, но
те, языкатые, вперёд гридня рта раскрыть не осмелились. И северный воин понял
их молчание, просветлел загорелым скуластым лицом, угрюмые глаза потеплели. А
противником он оказался что надо: даже Ратше-оборотню, всеми признанному бойцу,
по сторонам зевать не давал. Да потом ещё начал приговаривать на своём языке, и
так складно, будто не дрался, а на лавке дома сидел:
Посмотрим-ка, кто искусней
рыбой шлемов владеет —
скальд по имени Тьельвар
или гардский ясень доспехов…
Что же, Ратша хорошо знал этот язык, знал, как слагают песни
в Северных Странах. Ещё знал: воина-песнотворца всюду ценят повыше двоих
бессловесных. Должно быть, гёт немало подивился про себя, когда Ратша ответил
ему похожими речами, но только по-словенски:
Тьельвар, песенник, справный гусельщик,
слышу, имечко у тебя достославное:
прозывался так первый из готландцев.
