Воевода Ждан, уперев в колени стиснутые кулаки, смотрел на
них во все глаза. Мало кто отваживается в поединке на подобный прием – не дает
он легкого верха, самого победителя уведут прочь под руки, еле живого… Ждан
Твердятич неплохо знал, что к чему, сам когда-то пробовал подобное и теперь всё
оглядывался на Святобора – пристально ли следит?
…А в том, что победа будет за словенином, не сомневался
больше никто. Ратша-оборотень вправду как волк: сомкнёт челюсти на добыче и не
разомкнёт их, пока в нём самом будет гореть упрямая жизнь. Этому хватит силы
для расправы над гётом, хватит и душевного зла. Тихо переговаривавшиеся гридни
не помнили случая, чтобы он помиловал кого-то в бою. Не было такого ещё!
Эймунд хёвдинг опустил белую голову, стал глядеть себе под
ноги. Ждан Твердятич скосил на него глаза и нахмурился. Чего уж тут не понять!
Жаль гибнущего, а тем более своего. Жаль, что Хаконова скамья на лодье окажется
пустой в морском бою или в шторм, когда понадобится грести против ветра и
волны… Можно было, конечно, попробовать предложить Ратше выкуп, но уж этого не
позабудет спасителю сам Хакон, даже если Ратша вдруг вправду надумает отпустить
его за серебро!
Хакон не стал вымаливать себе жизнь. Хотя и приходилось ему
– хуже не выдумаешь: сознание гасло, он корчился, задыхаясь, не в силах даже
достать ногами земли. Тиски сжимались всё крепче, ещё немного – и лежать ему на
земле мертвому, с раздавленной грудью, с переломанными костями…
У Ратши у самого темнело в глазах, напряжение слепило его,
но вдруг он неожиданно ясно разглядел Все-славу, стоявшую, оказывается, прямо
против него. Подле торчал парнишка-корел и, похоже, самоотверженно оберегал её
в толкотне. Она же смотрела на Ратшу круглыми от ужаса глазами, прижимая ладони
к захолодевшим щекам, и, может статься, впервые видела суженого таким, каким
ненавидел его Пелко, таким, каким он в действительности и был, –
Ратшей-оборотнем, жалости не знающим… Не тем смешливым, гораздым на весёлые
выдумки женихом, которому она тайком от матери вышивала свадебную рубаху!
И вот тогда-то стряслось дотоле неслыханное, невиданное.
Ратша внезапно разжал совсем было сросшиеся руки, и полузадушенный Хакон
свалился к его ногам. Жестокая боль, иглой пронизавшая легкие, тотчас скрутила
гёта в комок, он судорожно вобрал в себя воздух, и из носу пошла кровь.
Шатающийся победитель грозно обежал взором смолкшую от изумления толпу: ну-ка,
пусть тот, кто думает, будто ему, Ратше, недостало решимости или силы,
произнесет это громко! Но безмолвие длилось, и он повернулся к застланному ковром
крылечку, к двоим вождям.
– Пусть живет храбрый Хакон!.. – сипло выговорил
он на северном языке. – Твой человек, Эймунд хёвдинг, молод и смел, и
незачем ему тут умирать!
Вот уж удивил так удивил всякое видевших ладожан! Стояли
ведь и стояли молчком, не знали, что подумать-сказать, слова достойного
выговорить не могли… Гёты, хуже знавшие Ратшу, опамятовались первыми. В
двадцать рук подхватили тяжело хрипевшего Хакона и бегом потащили вниз, к
берегу Мутной, – отливать, покуда не поздно, из кожаных шапок холодной
осенней водой…
Тут Всеславе проскользнуть бы меж гриднями, обступившими
победителя-жениха, расцеловать любимое, враз осунувшееся лицо, своим гребешком
расчесать мокрые слипшиеся волосы, об руку пройти с ним до резной двери
дружинной избы! Какое там! Отвернулась от них от всех и пошла как незрячая за
ворота детинца, со двора долой. Пелко увидел, поспешно двинулся следом: мало ли
вдруг что с милой названой сестрой.
Они одновременно заметили юную женщину, стоявшую в сторонке,
у серой бревенчатой стены. Была она хороша собою и одета вовсе не бедно: на
голове – шелковая кика, на ногах – ладные кожаные башмачки, на плечах – теплый
плащ мягкого привозного сукна. И кольца у висков – посеребренные, витые, с
узором.
Только смотрела она отчего-то вовсе не весело, так, будто
сдерживала долгую тоску, носила её в себе, не давала вырваться слезами.
Пелко неоткуда было ведать имя пригожей, зато Все-слава
узнала её немедленно – Краса! Та, чьей злой судьбой пугала дочку сердобольная
боярыня-мать.
Вот и посмотрели они друг дружке в глаза: счастливая невеста
Всеслава и прискучившая рабыня, вольноотпущенница, вызволенная рождением сына…
Пелко и тот смекнул, что были они, встретившиеся, не совсем вроде чужими.
Увидел, как задрожали губы у Всеславы: что сотворит дочь боярская, гордая?
Замахнётся, прогонит, уязвит неласковым словом? Всеслава шагнула вдруг вперёд –
и обняла отшатнувшуюся было, испуганную Красу, и та прильнула к ней, отвечая на
ласку, а потом заморгала часто и уткнулась лицом Всеславе в плечо. Была, видно,
для неё боярская дочь не соперницей, а такой же, как сама она, несчастливой
девчонкой, которую душа рвалась пожалеть.
6
…Станешь много слушать старых людей и призадумаешься: не
запоздал ли появиться на свет. И все-то было раньше иначе, не так, как теперь, и
всегда лучше нынешнего. И светлые весны удавались дружнее, и дичь в бору
рыскала гуще, и дела молодецкие, удалые, теперешним не чета, сами в песню
просились.
Ведь было же, что все мужи рода селились своим особенным
очагом. И молодые ребята-паробки взрастали не в ласке и жалостливости женской,
а в суровости воинской, которая только и отвечает сути мужчины!
Кое-где в глухих углах это, как сказывали, ещё держалось. В
Ладоге же – не то, дедам посрамление, внукам беспутным укоризна. Теперь и
женский дом женским лишь назывался, а от мужского единственное, что
осталось, – дружинная изба. А и жила-то в ней одна только молодежь
холостая, своего угла не заведшая…
В эту дружинную избу Тьельвар пришёл к Ратше несколько дней
спустя, когда ладожане не устали ещё толковать о поединке.
Вечер был непогожий. Ратша сидел у огня в безрукавке,
брошенной на голые плечи. Безрукавка была волчьего меха. Ратша смазывал головки
стрел, узкие, трёхгранные, назначенные прошивать крепкие кольчуги, вклиниваться
между пластинками броней. Пяточки подобных стрел всегда красят красным, и нету
от них никакого спасения в бою. Особенно если лучник хоть чем-нибудь похож на
Ратшу… Рядом с воином сидел Святобор, помогал чем умел, смотрел ему в руки.
Ратша его не гнал, знать, не жаден был до своих воинских ухваток, передавал
науку. Тьельвар поздоровался с ними, сел и вытянул ноги к огню, не торопясь
выкладывать, с чем пришёл.
Когда он входил, отрок о чем-то рассказывал Ратше
вполголоса; при виде Тьельвара он тут же умолк из уважения к старшему. Но Тьельвар
не стал затевать разговора, и Святобор продолжал:
– Однажды мы подходили туда на снекке как раз перед
рассветом… Ты знаешь, там такие белые скалы, и они лежали в небе, как облако, и
светились. Вольгаст ещё посмотрел и сказал, что такова, наверное, сама Гора
Света, на которой сидят Боги…
– Химинбьёрг, – проговорил Тьельвар. – В
наших небесах тоже есть Небесные Горы. И я слыхал, что оттуда поистине далеко
видно. О чем это ты рассказываешь, ярлов сын?
