Да и избушку мертвому ставят не у себя во дворе, а подальше
в лесу. И туда уже ходят поклониться умершему родителю пивом и едой, испросить
удачи при сватовстве и счастья охотничьего…
Стоял ясный день, но Пелко крался между курганами, будто на
ловле, и сам себя корил за погибельное любопытство. Богов он поблизости не
обнаружил: не пожелал показаться ему Перун-громовик – вот и потянуло с досады
на само буевище, не зря же, мол, из Ладоги сюда шагал. А обступили курганы, и
повеяло жутью, и будто перестало хватать вольного воздуха, и даже весёлый
солнечный свет показался не таким ярким, как повсюду вокруг… Может,
оказывается, и безветренный полдень таить в себе ничуть не меньше, чем самая
чёрная ночь. А всё потому, что лежали здесь погребенными женщины и мужчины,
сошедшиеся незнамо отколе и здесь, в Ладоге, шагнувшие через последний порог…
Но вот вдруг будто показалось знакомое с детства лицо:
проглянул в кустах маленький домик из тех, что ставят над сожжёными костями
корелы и меряне. В таком домике-крошке всё совсем как в мире живых: есть
бревенчатые стены, есть берестяная кровля и дверь, плотно притворенная от снега
и дождя. Есть лавка и стол, чтобы душа предка, залетевшая погостить, не
осталась бесприютной и не обиделась. Есть даже прорезанное окошечко – пусть
поглядит добрая душа, как живут-могут оставшиеся на зеленой земле, пусть
порадуется детям и внукам, их молодости и счастью…
Пелко долго не мог заставить себя отойти, всё гадал, кем он
мог быть, этот неведомый корел. Воителем, привязавшим свою судьбу к судьбе
ладожского князя, беднягой охотником вроде самого Пелко или белобородым
стариком, умершим счастливо и спокойно на руках сыновей?
А когда наконец ижор двинулся дальше, ему всё казалось, что
в спину глядели, обещая защиту и помощь, родные глаза.
Вот встала над обрывом могила гостя из Северных Стран, вся
обложенная плоскими камнями и сама похожая на длинный корабль. Этого народу
испокон веку немало приходило в ладожские края. Откуда знать – может, сам князь
Рюрик свалил его в яростной битве, а после, уважая храброго врага, позволил
товарищам павшего предать тело земле? Или, наоборот, пришёл человек тот с
миром, построил себе кузницу и много лет ковал в ней всем добрым людям на
радость, продавал воинам боевые ножи и наконечники для стрел, а пригожим
девчонкам – блестящие и звонкие пустотелые бусы? Не у кого спросить!
А чуть дальше поднялся курган морехода-варяга, совсем
недавний, ещё толком не высохший, в земле по бокам его – угли и зола.
Какой-нибудь отчаянно дерзкий грабитель, что вздумает разрыть этот курган и
поживиться закопанным серебром, наткнется в глубине на обугленный борт ладьи,
прикрывший доверенное земле. И неуступчивый вагрский дуб, выросший на солёных
ветрах и до железной крепости закаленный морской водой и огнем, надолго
задержит лопату могильного вора, если не остановит её совсем. Он, корабль,
верно проносивший холодными просторами своего хозяина-храбреца, он, взошедший с
ним на погребальный костёр и мчавший его теперь призрачным морем, в лучах
нездешней звезды – он ли не отстоит славного праха от поругания и от жадности
людской!
…Но одна могила высилась в отдалении перед глазами
неторопливо шедшего Пелко, как княжеский стол в гриднице посреди дружинных
скамей. Этому кургану здесь не было ровни, и корел поневоле задумался о князе
Вадиме, за которого пролил кровь бесстрашный боярин и за которого, ни разу даже
издали не видав, сражался и он, Пелко, в своей единственной битве. Задумался и
решил: не застав героя живого, приди хотя бы поклониться его костям. Тоже дело
достойное – заснешь ночью и повстречаешь его будто въяве, и он выслушает тебя и
рассудит, подаст мудрый совет, какого всегда ждут от вождя…
Пелко достиг кургана и стал обходить его кругом, отыскивая
какие-нибудь меты, способные рассказать ему об истинном достоинстве лежавшего
внутри. Он знал только, что погребенный был мужчиной и воином. Не зря, наверное,
выложили весь его холм понизу камнями, будто Перуну, грома хозяину, требу
принесли… И вдруг корел остановился: услышал голос и увидел девушку, сидевшую
рядом с курганом на голой земле.
Первое, что пронеслось в уме замершего Пелко, –
княжеская жена!.. Потом припомнил: нет, не осталось у Вадима княгини. Да и
одета была сидевшая совсем не так, как одеваются жены вождей. Ни переливчатых
бус, ни расшитой жемчугом кики, ни узорных серебряных обручий. А не дал бы
Рюрик обидеть знатную, не позволил сорвать с неё подаренного супругом! Не
разрешил ведь ограбить ни одного двора из тех, чьи хозяева с Вадимом от Ладоги
отбежали…
Пелко подождал ещё некоторое время и понял, что встретил
невольницу.
Она показалась ему совсем некрасивой, чуть ли не уродливой:
нежное лицо покраснело и опухло от слез, заплаканные глаза едва раскрывались –
какая уж тут красота! Девушка прижималась щекой к холодному плечу кургана и
гладила земляные комья ладонями, ласкала их, словно живое и любимое тело.
– Что же ты, батюшка князь Вадим, не меня избрал себе в
смертные жены!.. – выговаривала она кому-то невидимому. – Уж теперь
привстала бы я, мертвая, уж перетащила бы свои косточки-то к ладушке поближе,
на грудь пала к любимому, обняла шею его белую, уста медовые расцеловала! Веки
вечные с Гостятушкой не расставалась бы, не разлучили бы нас ни люди жестокие,
ни Род великий и трижды светлый, ни ты, господине, батюшка князь…
Пелко достаточно хорошо понимал по-словенски, да и говорила
она небыстро – уразумел, в чем суть. И подался назад, холодея от тошнотворного
ужаса. Ясней ясного увидел он князя Вадима, уложенного на высокий, нарядно
застланный помост; и пустое место подле него на этом последнем княжеском ложе;
вот кладут на пушистый ковер юную девушку, заносят над нею блестящий жертвенный
нож!.. А у ног князя стоят в ожидании смерти связанные рабы, и среди них –
молодой, пригожий, могучий телом Гостята. Его-то можно было бы и не вязать: он
не отшатнется, не оскорбит княжеских похорон трусостью, недостойной мужчины… Не
о том, поди, мечтал, бедняга, ещё накануне, думал небось обнять молодую жену, а
там, дай срок, и первенца на руки взять! Ему судьба умереть прежде всех других
– сам встал впереди, будто плечом заслоняя обреченных друзей. А смотрит храбрый
парень не на старуху с ножом: требовательно и сурово глядит он поверх всех
голов, туда, где плачет в отчаянии, спрятавшись за деревьями, его ненаглядная
любовь…
Пелко ощутил, как по бокам и между лопатками покатились
полновесные горошины пота. Великая честь – служить в словенской Туонеле
прославленному вождю, но тление омерзительно для живого, могила страшит. А
навряд ли иначе поступили бы и с ним, пленником-слугою, услышь только добрые
Боги его горячую молитву о гибели Ратши от рук Хакона в бою!.. Собрались бы
немногословные гридни, да повязали его, лопоухого, крепкой конопляной верёвкой,
да свели сюда, на это кладбище-калмисто, да утвердили подле Ратши на смоляных
бревнах, готовых запылать жарким огнем…
Тут Пелко повернулся на месте и со всех ног кинулся наутек.
Девушка так и не заметила его, так и не узнала, что не один прах в земле её
слушал… Пелко, привычный к лесным закоулкам, не размышляя, мчался назад по
собственным следам. Одним прыжком перелетел могилу-корабль – сердце в груди
металось, как зайчонок, накрытый тенью ястребиных крыл. Прочь от страшного
кургана, из Ладоги прочь, что есть духу домой, в родные леса и на добрые
ягодные болота, на Невское Устье!..
