На шаг вперёд всех подались непреклонные словенские удальцы:
эти первыми подняли мечи за обиду своего князя Вадима, не потерпели
чужеплеменника рядом с ним на ладожском столе… Этих не сдвинешь ничем, а
уворачиваться они непривычны – грудью примут смертный удар и ещё призадумаются:
упасть или повременить! Всяк из них держал наготове широкое копье и узорчатый
меч, какой редко увидишь у простого ратника, оторванного немирьем от пашни или
ремесла… А за ними, за крепкими вязовыми щитами, приготовили натянутые луки
отчаянные меряне. Вот у кого глаза отточены охотой до светлого блеска, не
промахнутся, ловя малую щелочку меж пластинами брони, мелькнувшую открытую шею…
Князь бесстрашно выехал к ним без шлема, зная: начнись вдруг стрельба, не
пощадят.
Хорошее войско и храброе безмерно, жаль, числом больно
невелико. И видно, что спаялось оно понемногу из всех полков, поднятых Вадимом
на великую битву. Стояло даже четверо мореходов из Северных Стран, тех, кого
беглый князь кликнул-таки на подмогу, не поскупясь на посулы и серебро… Их,
воинов прирожденных, ни в каком сражении из виду не потеряешь. Князь Рюрик с
молодых лет знал этот народ: уже начнут победители собирать пленных и
стаскивать с убитых врагов оружие и порты, а четыре клепаных шлема с
наглазниками ещё долго будут выситься посреди поля, и вокруг них схватка
отбушует не скоро.
…Так никого и не высмотрел зоркий князь и, делать нечего,
обратился сразу ко всем:
– Поздорову ли, вои?
Те отозвались нестройно, и он спросил:
– А что, люди, может, миром покончим?
Он чисто говорил по-словенски: речь варяжская словенской
близка. А князь, на то он и князь, чтобы всякий слышал, когда говорит. И сперва
было тихо, но потом кто-то крикнул с последней удалью презревшего смерть:
– Не знаем тебя!..
Дерзкого не остановили: знать, судьбы не обскачешь. Князь
выждал ещё немного, потом повернул коня, бросил хмуро:
– Быть сече.
А быть сече – значит, не миновать поединка. Выйдут двое и
первые попотчуют друг друга ратным вином, на мечах или так просто, оголившись
по пояс и вооружась только силой собственных рук… Кто примет на себя страшную
честь и положит требу Перуну, привлекая к своему вождю бранное счастье, или сам
ляжет на опечаленную землю и уж не увидит ни поражения, ни победы?
Вот шелохнулись склоненные копья Вадимовых людей, выпустили
неробкого малого в кожаной, прошитой железными заклепками броне. Вышел,
оглянулся, сказал что-то друзьям, те засмеялись. А не избирается на поединок
первый, кто вздумает; такие у любого князя в дружине наперечет, возьмешься
ломать – сам смотри не сломайся! Простые гридни что камни, поединщики – твердый
кремень… Князь Рюрик повернулся в седле, поискал глазами среди своих и позвал:
– Ратша!
Ратша вышел на княжеский зов с той ленивой неспешностью,
которая человека понимающего неизменно пугает больше всего. И то сказать – у
храброго парня разом выбелило скулы, когда увидел, на кого напоролся. Ратша,
скиталец приблудный, трёх лет ещё не провел у Рюрика в дружине и ни с кем вроде
особо не ссорился, но славили его – хуже не выдумаешь. Звали в глаза Ратшей
Ратшиничем, а за глаза – Ратшей-оборотнем. Кто первый дал ему это прозвание и
за что, с собой принёс или уже в Ладоге наградили, люди не помнили.
Поговаривали, что его мать была некогда отдана для ублажения лютого волка,
тревожившего скот. Пусть, рассудили старейшины, зверюшка съедучий отпразднует
свадебку, утешится с красавицей женой и перестанет резать коров! Отведённая в
лес и привязанная к дереву, пригожая девка как-то спаслась и потом родила сына:
были у того сына зеленоватые неласковые глаза и волосы не тёмные, не светлые –
цвета железа, волчьего цвета!
По-прежнему неспешно вышел он на середину поляны:
широкоплечий, перехваченный по тусклой кольчуге серебряным поясом. Без шлема –
на что, мол, уж будто без него не управлюсь! Остановился, и длинные пепельные
усы шевельнулись в улыбке:
– Смерти ищешь?
А рука с мечом, пока что книзу опущенная, внятно добавила:
ну так будет тебе смерть… Парень не дрогнул, не отступил перед ним, только
сглотнул. Понимал, верно, что против Ратши не устоит, но срамиться не пожелал.
И прошелестел над Вадимовыми людьми тихий, сквозь зубы, сдавленный стон. Жалели
старые воины о молодом, жалел каждый, что не сам вышел вперёд.
– Ну бей, – сказал Ратша. – Если смелый
такой… Тот ударил без промедления. Ратша поймал его меч, и усмешка пропала с
лица, брови сошлись. Ратша-оборотень спокойно и молча делал дело, в котором ему
здесь не было равных. То мастерство, при котором всё вершится вроде бы само…
Раз за разом он ловил меч парня и со скрежетом отшвыривал прочь. И без большой
натуги заставлял соперника униженно пятиться, понемногу поворачивая его лицом
против яркого осеннего солнца. И когда тот заморгал, мучительно щурясь, меч
Ратши наискось располосовал на нём плотную кожаную броню, разорвал парню горло.
Молодой воин захлебнулся кровью и рухнул, не вскрикнув.
Следившие за поединком вздохнули, стали поправлять оружие,
переговариваться. Мог бы Ратша не убивать храброго малого, ранил бы да оттащил
в полон, вся-то недолга, а честь едва ли не большая… Но уж в этом никто ему не
советчик. Сам превозмог, сам и волен: вязать или решить!
Потом княжьи подняли мечи и тяжело пошли на тех, других,
заслонившихся щитами посреди круглой поляны. Словене против словен,
стрелки-меряне против мерян – и любой точно так же перешибет стрелой волосинку,
снимет красную шишку с самой высокой елки в лесу. Другая половина Ладоги, давно
уже порешившая: кто лучшая защита городу и Земле, тому ими и володеть!
Могли бы они просто закидать сгрудившихся стрелами, а и
немного понадобилось бы стрел! Так сделали бы, застав разбойника на добыче, разбойнику
уважения нет. Ныне враг иной, и честь ему иная…
А немногочисленные Вадимовы люди выстроились искусно:
подходи первый, кто не боится! Тут-то Ратша-оборотень отличился опять.
Разбежавшись, взвился в стремительном прыжке едва не выше голов! Только стрелы
знай втыкались во вскинутый щит. Разом на два копья принять его не успели, одно
же, выставленное навстречу, он перерубил на лету. И пал коленями на грудь
кому-то из оборонявшихся. Покатился с ним по земле… А следом, по нему, через
него, уже врывались побратимы, рубили налево и направо, перенимали победу…
Ладожский князь смотрел на всё это из-под стяга, крепкой
десницей смиряя рывшего землю коня. Не ему, вождю, помогать рубить обреченных.
Отражалась в зрачках почервоневшая поляна и отряд смельчаков, быстро таявший в
неравном бою. Князь глядел сумрачно, не радуясь победе. А чему радоваться? Вот
замирить бы их да вернуть в Ладогу, его, Рюрика, руку держать…
Когда всё кончилось, князь опять подозвал к себе Ратшу. Тот
подъехал весёлый, на злом боевом жеребце: рассечённый подбородок в крови, левая
рука, попорченная в битве, небрежно замотана… Рюрик сам надел ему на шею
плетеную серебряную гривну:
