Оказывается, в тот первый раз ему оставалось пройти какие-то
пару сотен шагов. Святилище лежало на высоком речном берегу, там, где каменные
обрывы полукругом вторгались в самое русло, преграждали прямой путь бегучей
воде. Словенские Боги жили совсем рядом с могилами, или, может, это могилы
вплотную обступали святилище, стремясь под сень Божества… Широко летели над
ними угрюмые облака, и сырой ветер раскачивал исполинские сосны.
Со своего места Пелко не мог подробно рассмотреть
деревянного властелина, стоявшего посередине огороженного круга, видел только,
что вроде и впрямь мерцали у того в дождливом сумраке позолоченные усы.
Перун?.. Тот Перун, чей топор так долго висел у Пелко над головой… Ненасытное
любопытство знай подталкивало корельского парня, но сойти с кургана и
подобраться поближе он не посмел. Он слышал от Святобора, что в Варяжской
земле, в высоком граде Арконе, сами жрецы в присутствии своего Бога не смели
даже дышать. Как знать – может, и Перун ладожский столь же обидчив? А не сам
осерчает, так стража-охрана, вон в той избушке живущая, как раз с копьями
набежит!
Золотоусый Бог стоял лицом к реке – на восток. В три
человеческих роста высился он за бревенчатой оградой, за священным рвом, через
который заказан был путь всему, враждебному людям. Со своей кручи он первым
приветствовал солнце, встающее из-за непроходимых лесов, и светлая тайна
зарождалась меж ними на искрящейся дорожке в речных волнах. Нынче, правда,
солнечный Бог какой день уже прятался в тучах, но надежда жила: ярко пылал во
рву перед Перуном брат Даждьбога-Солнца, неугасимый Огонь. Заботливые руки
питали его дубовыми дровами, не давали в обиду шумному ливню, многоснежной
метелице-пурге. Пока горит этот огонь – будет стоять над землей высокое синее
небо, будут разливаться реки и созревать урожай, будет мчаться гремящая
Перунова колесница и холодная тьма никогда не победит солнечного тепла…
Северный ветер доносил до Пелко глухую песню сосен и отдаленный
запах костра. Пелко думал о Перуне и о жертвах, которые, наверное, каждый год
ему здесь приносили. Стояло же перед изваянием тяжелое каменное кольцо,
принимавшее в себя и душистые цветы о восьми лепестках, собранные в лесу, и
хлеб свежий, а в великие и ратные дни – кровь могучих рыжих быков и молодых
пленников, приведенных из боя!
Потом Пелко стал думать о людях, лежавших здесь в могилах, о
князе Вадиме и о погибших рабах, о боярине и ещё о многих, положивших головы в
непримиримой княжеской распре. Вот сидел в Ладоге словенин Вадим, потом сидел с
варягом Рюриком вместе, теперь остался Рюрик один. Сколь народу погибло, сколь
многие дома навек опустели!.. А вечное небо того словно бы и не заметило:
вставал новый день, и вёдро сменялось хлещущей непогодой. И жили Боги на небе,
свои у корелов, варягов, мерян и словен, а ещё стояли ведь в корельских лесах
дивно изукрашенные камни – схваченный зорким глазом искусника, крался по тем
камням золотошерстный Отсо, неслись длинноногие лоси, летели вещие птицы. Давно
дело было. О тех, кто клал требы изваянным в камне зверям, ничего уже не знали
находники-словене, поставившие Перуна, не помнили сами корелы, испокон веку
сидевшие здесь по лесам… А ведь жили, наверное, люди-то, и тоже охотились и
любили ласковых жен, и тоже небось просили у кого-то удачи, провожали щедрую
осень и радостно закликали в гости весну… И каждый устраивался как навсегда и
тоже полагал, наверное, что не было у звездной вечности заботы важнее, чем
мешок серебра, красивое обручье или власть над маленьким племенем, не поровну
доставшаяся вождям… что это-то и было тем главным, ради чего стоило жить,
стоило идти на муки и смерть.
Так думал Пелко или немного не так, а только, пока шагал
оттуда назад, ему всё казалось, будто он соприкоснулся душою с чем-то совсем
неведомым ему допрежь того дня.
По дороге он встретил Тьельвара, и тот зазвал корела на
Гётский двор проведать больную собаку, посмотреть, как поправлялась. Пелко
пошёл с ним с немалой опаской. И точно: первым, кого он увидел прямо в воротах,
был Хакон. Хакон на него даже не посмотрел…
За одно следовало поблагодарить Ахти, онежского Гуся. Пожив
у него, Пелко стал много увереннее ходить по Ладоге и вокруг. Забредал, не
пугаясь шумливой толпы, даже на торг. Правда, там, на торгу, день ото дня делалось
всё скучнее. Пришлые гости давно уже разлетелись всяк в свою сторону и ныне
хвастались прибытками да покупками, сидя у родного огня. Только ближние леса
ещё высылали охотников, чудских да корельских, – менять воск, мясо, ягоды
на железо и хлеб. Пелко разговаривал с ними, стараясь узнать что-нибудь о
своих, но всё напрасно. Сперва это его огорчало, потом стало радовать. Случись
что на Устье, злая весть долетела бы немедля!
А ещё он каждый день ходил мимо боярской избы, поглядывал
сквозь редкий забор. Видел во дворе Все-славу, видел Ратшу – воин дня не мог
прожить без невесты, всякий вечер являлся её повидать: то в гридницу вел, то
сам вечерять оставался, будто кто его приглашал. А что, может, и приглашали,
Пелко ничему уже не дивился. Он видел Ратшу-оборотня и Всеславу вдвоем.
Названая сестренка сидела на бревнышке, а Рат-ша отточенным топором выглаживал
новое коромысло, давал ей прикладывать к плечу, отбирал, принимался осторожно
подтесывать. А ведь и ловок был с топором – двое рабов, на все руки умельцы,
уважительно косились на него, снуя туда-сюда, и стояла в избе игрушечка-прялка,
которую Ратша сам вырезал и раскрасил… Должно, на топорище посадил его отец,
когда он, Ратша, в первый раз засмеялся! Пелко знал, чего ради старался
нетерпеливый жених. С этим новеньким коромыслом наутро после свадьбы Всеслава
пойдет к знакомому с младенчества колодезю, попросит колодезный дух не
гневаться и дать ей, жене мужатой, водицы столь же вкусной и чистой, какую он,
добрый, всегда давал ей, девчонке…
Эй, жених, наш первый братец!
Не идет твоя услада,
суженая не готова:
сапожок один надела,
а другой лишь примеряет.
Ждешь ты уточку с проливов,
подожди ещё немного:
заплели одну ей косу,
а другую заплетают.
Ждешь ты ягодку-малинку,
подожди ещё немного:
рукавичку лишь надела,
а другую надевает…
Боярыня из дому показывалась редко. Знать, тошно ей было на
Ратшу даже смотреть, не то что за столом угощать. А ещё рядом со Всеславой
частенько стали видеть Красу – с того самого дня, когда Ратша едва не задушил Хакона
в единоборстве. Дочь боярская, не чинясь, приходила к ней в крепость, в девичью
к чернавкам, нянькалась с малышом. Тот скоро перестал дичиться её, топал
навстречу на ещё неуверенных ножках, забирался на колени. Мать его жила в
крепости не княжеской добротой, кто её видел-то, эту доброту, – помогала
готовить гридням еду, пекла и варила, по полдня не отходила от жаркой печи. За
это воины баловали и её, и сынишку, не оставляли ходить разутыми-раздетыми, а
Ратшинича прочили в отроки, когда подрастёт. Нынче уже кто-то смастерил для
него крохотный меч, повесил над постелью мальчишки: пусть ждет. Парни быстро
вытягиваются – кто этого не знает! Быть ему отроком, а после гриднем вослед
отцу. А там, если будет сметлив, из мужей хоробствующих и в бояре думающие выйдет…
не он первый такой!
