Совсем не горькая жизнь была теперь у Красы, хуже вышло бы,
не уведи её Ратша тогда с берега речного, с рабского торга: куда, к кому попала
бы, может, давно утопилась бы, глумления не снеся!.. А вот поди же ты – всякое
ясное утро уходила Краса за ворота детинца, на самый обрыв, и кланялась там
Даждьбогу, умывающему в росе свой огненный лик… Неугомонные отроки подкрались
однажды послушать, о чем просила, да и убрались пристыженные жестоко. Ни о чем
не молила Краса ни для себя, ни для сына. Лишь наказывала солнцу небесному
поласковее пригреть родную сторону полянскую, навеки потерянную, благословить
золотым лучом родительский дом в далеком Киеве-граде… Не видать ей никогда
отеческого порога – кто же её, вольноотпущенницу, туда повезет!
Всеслава смотрела на неё и загадывала: вот опорожнят на пиру
глубокие свадебные чаши, и уговорит она Ратшу взять Красу к ним в дом. Не
меньшицею – так просто, ей, жене старшей, помощницей-подружкою…
Потом она стала зазывать её к себе. Краса, отвыкшая от
дружеской ласки, сперва робко отнекивалась, но однажды вечером пришла-таки на
боярский двор. Пришла в чистом платье, теплом шерстяном плаще и красивой кике,
ещё Ратшей когда-то ей подаренной. Рукоделие с собой принесла и сушеных семян –
просила её Всеслава поучить пряники вкусные печь.
Что из этого получилось, Пелко видел сам. Ратша ныне часто
поручал ему проезжать белого Вихоря, чтобы не застаивался, не скучал конь. И
так уж оно выходило, что Пелко ни разу не сумел далеко объехать боярского
двора, нес его своевольный Вихорь вдоль самого забора, пофыркивал и тоже,
кажется, ждал: не выглянет ли Всеслава. И вот повезло: стукнула дверь, вышла на
крыльцо боярская дочь. Ухнуло сердце у бедного Пелко, перехватило дыхание,
прошла по всему телу горячая мучительная волна! Не сразу и разглядел, что у
Всеславы горели по щекам малиновые пятна, а на плечах не было даже платка.
Следом за Всеславой из дому появилась Краса. Спокойно
соступила с крылечка на мокрые деревянные мостки, обернулась и низко, в пояс,
поклонилась открытой двери – да не двери, знать, а боярыне, оставшейся в избе.
А потом так же спокойно поправила серый плащ и пошла по мосткам через двор.
Всеслава побежала её проводить – мелкий дождь расшивал тёмными бисеринками
льняную рубашку. Боярыня что-то крикнула ей из дому, но она притворилась, будто
не слышала. Не дело воину бросать в беде побратима, негоже дочери воина
отказываться от подруги. Они с Красой постояли немного возле калитки: поглядит
кто незнакомый и не вдруг ещё разберет, где тут рабыня несчастная, где боярское
дитя. Потом поцеловались на прощание, и Всеслава пошла обратно домой. Ветер так
и трепал её волосы – бегом бежать бы в теплую избу! – но она не
торопилась…
Пелко не останавливал Вихоря. Тот остановился сам и стоял,
покуда не закрылась за Всеславой тесаная дверь. Потом выгнул шею, легонько
ухватил седока за ногу в потертой кожаной штанине. Пелко погладил коня,
вздохнул и шевельнул пятками: вперёд!..
Они как раз направлялись вон из города, Краса же шла в
крепость. Поэтому корел не заметил, как из Гётского двора, будто нарочно,
выглянул Тьельвар, увидел Красу, что-то ей сказал. Та остановилась, ответила.
Молодой гёт притворил за собой ворота, и дальше они пошли вместе: знать, было и
у Тьельвара в крепости какое-то дело.
4
Вольгаст-воевода сам был разумом проворен и другим дремать в
лености на давал. Так и ныне. Только-только отхлестал себя веничком в бане,
только-только смыл пот и грязь долгого похода, даже волосы как следует ещё не
просохли – подступил к старому Ждану:
– Думу вот думаю, Твердятич… А кабы обнести нам град
наш новым забралом, да не деревянным, а каменным!
– Ишь ведь чего насмотрелся по чужим землям-то, за
морями! – Могучий Ждан запустил пальцы в сивую гущину бороды. – С
князем хоть посоветуйся допрежь, неуемный…
Молодой варяг хитро улыбнулся пятнистым от ожогов лицом:
– Кнез мне уже сказывал – по сему быть. Правду молвить,
не так-то часто он, не по летам суровый, допускал до себя улыбку. Сказывали –
довелось ему однажды уцелеть одному-единственному из почти сорока молодцов,
вышедших в море на острогрудой стремительной снекке. Победители-даны, вдвое
превосходившие силой, едва не спалили Вольгаста на погребальном корабле своего
вождя, которого тот зарубил в бою один на один, – выручил варяжский Бог
Святовит: наслал свирепую бурю, унял смертный огонь… Да мало ли что ещё про
него говорили, ведь даже самое имя воеводы ладожские словене произносили
по-разному: одни Вольгой называли, другие Олегом – кому как выговаривалось.
А про замыслы его о крепости каменной в доме боярском, как и
во многих других ладожских домах, сведали скоро. Разом пали на колена перед
хозяйкой оба раба:
– Смилосердствуйся, государыня! Олег-воевода посулился
всех нас, холопей, кто камни тяжкие возить пособит, на свободу выкупить…
Вот тебе и опора осиротевшему без хозяина дому, вот тебе и
защита в беде!.. Невольник – он невольник и есть, сколько ты его ни корми. Всё
забудет, услыхав про вольную волю. Боярыня утерла рукавом обильно покатившуюся
слезу:
– Ступайте, ребятушки, разве ж удержишь вас теперь…
Добром не отпущу, так убежите небось!..
И остались они в тот же вечер с доченькой Всеславушкой одни.
Легли спать, тесно прижавшись друг к дружке, уверенности ради, не для тепла.
Задули светец и долго слушали, как тонкими, слабыми ножками переступал по
земляной крыше ночной дождь. И опять никто не стукнул в ворота, не прошагал
устало через двор к крыльцу…
А утром предстояли хлопоты: созывать мужатых соседушек –
помогать у печи; весёлых дочкиных подружек – раскрывать сундуки, готовить наряд
бедной невесте. Донесли же боярыне добрые люди, будто Ратша, уча
глупышей-детских боевому умению, сломал один за другим два железных меча и
плюнул в сердцах: да сколько же со свадьбой тянуть, рассержусь ведь!
И будет мать-боярыня сновать туда и сюда, распоряжаться
помощницами, а Всеслава, укутанная с головой в бабкино ещё скорбное красное
покрывало, так и просидит безгласно, безвылазно в чулане до самого свадебного
пира. И будут все жалеть её и плакать по ней, словно по только что умершей. Да
так и получится. Умрет Всеслава-девчонка, родится Всеслава – жена мужатая,
совсем другой человек перед Богами трижды светлыми и перед людьми… А не пройдя
через смерть, другим человеком не станешь.
В эти дни Пелко не единожды видел Хакона. И получалось это
всегда столь неожиданно, что коре л едва сдерживал руку, готовую схватиться за
нож. Дело-то нешуточное, тут как со зверем матерым, с Отсо шатучим – оплошаешь,
кости растащит!
Жизнь в вечном страхе губительна. Страх исподволь подгрызает
самые корни души и одному человеку вовсе переламывает хребет, другого делает
зверем, вкладывает ему в руку топор. Лишь самые сильные умеют переступить через
собственную боязнь и предложить мир былому врагу. Это единственное оружие,
убивающее страх наверняка. Мало таких людей, и забывают их не скоро…
