Впрочем, молодой гёт на Пелко и не смотрел, проходил, как
мимо порожнего места, пересмеивался о чем-то с другом Авайром. И доверчивый
ижор понемногу стал успокаиваться: а не приврал ли Тьельвар-то, может, Хакон
обиделся совсем не так сильно или решил, поразмыслив, что мстить было не за что
и незачем?..
Вот уж правда святая поётся в старой жалостной песне: сладок
хлеб, выпеченный материнскою рукою, хотя бы и замешали его наполовину из
сосновой коры с ячменной соломой! А в чужом доме горек пышный свежий кусок,
даже если режут его щедро и мажут душистым, только что выбитым маслом… С одних
песен этого не уразумеешь – только и поймешь горе, когда сам хоть мало его
испытаешь!
Было дело – однажды весною Пелко наткнулся в лесу на молодую
лосиху, жестоко мучившуюся чревом. Никак не могла разрешиться от первого
бремени: не так шёл у неё большеголовый теленочек. Пелко на всю жизнь запомнил
глаза бедной лосихи и мохнатую серую тень, дожидавшуюся чего-то в ближних
кустах. Пелко, вооруженный тугим охотничьим луком, не дал волку приблизиться,
меткой стрелой расчесал душегубу свалявшуюся шерсть между ушей. Приласкал,
добрым тихим словом приучил к себе изнемогавшую лесную жену, стал гладить
больное брюхо и наконец помог, как помогал дома коровам и ручным лосихам,
телившимся под крышей… И долго провожал чащей бурую красавицу, целовавшую
длинноногое беспомощное дитя. Никогда не обнимавший пригожих девчонок, он и
женщине сумел бы помочь, приключись такая нужда.
Мать с отцом похвалили его, хотя он тогда вернулся в голодный
дом без добычи. Мать с отцом поняли, что вот теперь-то лес никогда не даст их
сыну пропасть – от голода, от холода ли, у зверя ли в когтях… Мать сама
причесала его, усталого, пододвинула ему сушеную рыбешку, сбереженную – Пелко
это смекнул – из собственной скудной доли…
Не так вышло, когда он, коротая дождливый вечер, поведал про
лосиху Ахти и его домочадцам. Посмеялись молодые слуги, посмеялись языкатые
служанки, а сам Ахти покачал головою:
– В диком лесу вы, Щуки, живете. Пора бы уже тебе,
Пелко, набираться ума. Мог бы той лосихой весь дом накормить и ещё сколько
впрок заготовить!
Пелко рта не раскрыл в ответ, но про себя ужаснулся. Такое
говорить, лесом живя! Кто слыхал, чтобы долго была удача хапающему без счета, в
три горла, в пять рук, тому, кто не просит прощения у добытого зверя, у лесных
пичуг за обобранную ягодную поляну, тому, кто, распахивая новое поле, не
оставляет на нём дерева для отдыха небесным орлам! Как не вытащить из полыньи
провалившуюся лисицу и не отпустить её в лес, как вообще жить на свете без
совести, без чести, зачем, ради чего?.. А поди же ты: именно так вот и вел себя
Ахти, онежский людик из рода Гусей, и ничего, дом его стоял крепко и рушиться
не собирался… И бегал по двору страшенный чёрный пес с налитыми кровью глазами:
Ахти бил его суковатым поленом, бил впрок, без всякой вины, чтобы злей сторожил
обильное хозяйское добро. Пелко как-то подошёл покормить голодного пса – и еле
увернулся от длинных клыков. Тут и оказалось, что он единственный во всем доме
умел обращаться с собакой. На другой день чёрный Мусти лизал ему руки, а Пелко
искал клещей у него на голове и в ушах. Вытаскивал их, насосавшихся, с горошину
каждый, и давил сапогом…
А потом Ахти поручил ему зарезать свинью. Что ж, и это было
для Пелко делом привычным. На Неве издавна выкармливали свиней и брали у них
жир, мясо, щетину, крепкую красивую кожу. Зная обычай, ижор первым долгом
принёс воды и согрел её над очагом, отвел свинью в угол двора и ласково,
тщательно вымыл. Свинка знай себе хрюкала, радуясь осеннему солнышку и
непривычной чистоте. Подошёл чёрный пес, посмотрел, что происходило, и улегся
неподалеку. Потом вдруг ощетинился, зло показывая зубы: через двор шагал
Ахти-хозяин.
– Что возишься? – спросил он нетерпеливо. –
Палить пора.
Пелко опустился на корточки, почесал свинке за ухом.
– Не сердись, – сказал он ей шепотом, так, чтобы
не услышал хозяин. Быстро кольнул охотничьим ножом – свинья ткнулась рыльцем в
мокрую землю, не успев испугаться.
– Мясо будет вкуснее, – угрюмо проговорил Пелко и
выпрямился, пряча нож.
Он уже знал, что иных слов Ахти Гусь попросту не поймет, рог
Тапиолы больше не слышен был у дверей этой сытой избы, здесь перестали быть
корелами, давно потеряли отцовскую охотничью тропу, а новую проложить
поленились, зато выучились, уходя из дому, запирать дверь пудовым замком… Вот
такие-то и крошат хлеб на срубе колодезя, отчего потом в колодезь падают мыши.
И оттого этому дому, с виду крепкому, не простоять долго на земле.
Мясо же вправду получается лучше, если животное стояло в
тепле и не боялось. Так вышло и на сей раз, и вечером Ахти при всех похвалил
Пелко за ловкость, велел служанкам отрезать для него хороший кусок. Но к тому
времени у ижора совсем пропала охота есть что-нибудь за этим столом. Он
попросил себе лишь комочек нутряного сала, потому что хотел сварить для
Тьельварова пса ещё немного мази от ран.
В эту ночь он снова спал подле Вихоря, в просторной
дружинной конюшне. И снился Мусти – он ведь долго бежал следом, никак не хотел
отставать, и Пелко не знал, вернулся ли он домой. Пелко было жаль его. Славно с
таким на зимней охоте в светлом бору, когда поёт под лыжами снег и живыми
огнями горят по заиндевелым ветвям невозмутимые снегири…
Утром он выбрался из конюшни за водой и едва удержался,
чтобы сразу же не юркнуть обратно за дверь. На крыльце воинской избы, под
свесом крыши, сидел босой и неподпоясанный Ратша. А перед Ратшей, насторожив
уши и глухо ворча, стоял Мусти.
Пелко внутренне скорчился от жалости и предчувствия боли:
эх, бедолага! Видно, вовсе невмоготу стало ему, попробовавшему ласки, во дворе
у Гуся!.. Не случайно же в ворота раскрытые забежал, не так просто. Нашёл ведь
чутким носом следы, совсем затоптанные чужими ногами, пустился разыскивать
единственного друга, да вот незадача: на Ратшу лютого нарвался. А чего от него,
кроме пинка да заушины, ещё ждать?
Ратша между тем отломил кусочек от горбушки, которую жевал,
и протянул псу. Мусти зарычал громче и отступил, по давнишней привычке ожидая
подвоха, – свирепый, голодный зверь с костистыми боками и по-волчьи
подведенным брюхом.
– Ну, дурачок, – улыбнулся гридень и бросил
угощение наземь.
Пелко редко слыхал, чтобы он с кем-нибудь разговаривал так
ласково. Разве с Вихорем, да, может, ещё со Всеславой… Мусти немедленно
проглотил хлеб и подошёл к Ратше на полшага ближе прежнего. Третий или
четвертый кусочек он взял прямо с ладони, а когда Ратша протянул руку и
погладил его, Мусти сунулся носом ему в колени и заскулил. Ну, Ратша! Вот,
стало быть, ещё каков!.. Он не ударил Му-сти, не оттолкнул мокрого и грязного
пса, дал собачьей душе насладиться доверием и покоем. Потом потрепал по
загривку, необидно отстранил и поднялся:
– Погоди-ка…
И скрылся в избе. Мусти сел перед крылечком, стал ждать,
глядя на дверь.
Пелко снова высунулся из-за угла, чмокнул губами. Пес
поставил уши торчком, оглянулся и кинулся через двор. Он едва не сбил Пелко с
ног – со всего разлета взметнулся на задние лапы и радостно завизжал, облизывая
лицо. Пелко с трудом успокоил его и тут только заметил, что Ратша вновь вышел
на крылечко, уже в сапогах и кожаной шапке, не боящейся дождя. Может быть, он
удивился возвращению корела и его дружбе с собакой, но показывать этого не стал
– экая важность! А потом бросил Пелко кусок крепкой верёвки:
