– Все бы так удалы были, как ты! Я теперь дальше пойду,
а тебе дело иное: ныне взятых назад в город сведешь…
Зимними глазами глянул на него Ратша.
– За что, княже, срамишь? А не так уж я и ранен, коли
ты о ране моей больше меня скорбишь!
Седой князь расправил пальцем усы.
– Не наказание тебе, но честь! Ты, ведаю, с бережением
доведешь, у тебя не разбегутся. Да проследишь там, чтобы поступили с ними по
уговору. Ступай!
Пленники, десятка полтора израненных бойцов, молча стояли и
сидели на вытоптанной, обагренной траве. Никто из них в бою не просил о пощаде,
им подарили её непрошеную, за мужество в награду. Немного попозже всем позволят
умыться и перевяжут, потому что отчаянный враг заслуживает заботы. Кто этого не
разумеет, тому не для чего цеплять к поясу меч, всё равно толку не будет.
Однако плен есть плен, и они жались друг к другу, ещё не остывшие, не отошедшие
от боя. Плечами подпирали ослабевших и без жалоб готовились принять свою
судьбу.
Ратша подлетел к ним соколом. Кто-то вздрогнул: сейчас
выдернет меч да примется рубить, тешась над безоружными. Ратша-оборотень таков,
все его знали. Но он осадил белого коня, взметнув его на дыбы. И поднялся в
стременах.
– Есть тут кто именитый? Про тех телега приготовлена. В
Ладогу пойдём!
Пленники стали переглядываться, но вперёд никто не шагнул.
Лишь один молодой парнишка, ясноокий корел, подтолкнул было плечом бородатого
мужа, стоявшего в окровавленной словенской рубахе. Тот, безликий от ран, так и
качался. Но сыскал силу твердо воспротивиться товарищу, не дал вывести себя
вперёд. Ратша и не заметил.
– Ладно! – сказал он. – Нету так нету,
шагайте пеши! И вот после полудня они тронулись в неблизкий путь: Ратша на
коне, пленники, телега с добычей и пешцы-шестники – для пригляду. Когда
скрылись из глаз, Рюрик повернулся к своему воеводе – как и Рат-ша, молодому
летами, но уже с сединою в висках, с пятнами ожогов на шее и лице.
– Что скажешь, Вольгаст? – спросил князь. –
Вижу ведь, опять недоволен. За что не любишь Ратшу?
Варяг Вольгаст помолчал, гладя пальцами круглую пряжку
ремня. Потом сказал так:
– Жесток он, княже, невмерно. Безжалостен. Да и слушает
тебя одного, Ждан Твердятич ему не указ. Вот и боюсь – беды не случилось бы…
2
Частые звезды ровно пылали в холодной небесной черноте:
стояла, может, самая последняя ясная ночь перед осенними непогодами. Молодой
корел лежал под этими звездами и временами засыпал от усталости, но ненадолго:
тут же вздрагивал, вновь открывая глаза, чудилось – зовут… Приподнимался на
локте, силился разглядеть впотьмах лицо лежавшего рядом. У израненного воина
оба глаза прятались под повязкой и сипело в груди, но губы под усами оставались
сомкнутыми: нет, не звал.
Корел привычно сворачивался клубочком на влажной лесной
траве и смотрел, моргая белыми ресницами, на далекие звезды. Вот приведет их
этот Ратша в свой город Ладогу, и что тогда? Не иначе – убьют, принесут в
жертву грозным словенским Богам. Сказывают люди, куда как горазды эти Боги
полакомиться жаркой кровью молодых, сильных телом врагов…
Корельскому охотнику меньше других досталось в бою. Надо
думать, его первого и подведут к деревянному Перуну, вытесанному из почернелой
колоды, и страшный Бог грозы и войны наклонится над ним, заслоняя ясное небо. И
станет это последним, что увидят его живые глаза…
А потом его тело будет лежать где-нибудь в серой лесной
земле, не покрытое ни крашеной берестою, ни деревянной крышкой, и никто не позаботится
крепко связать его, чтобы Калма-смерть не сумела выбраться наружу и не стала
разгуливать по лесам и ягодным болотам… и плоть будет отпадать от костей, пока
наконец вовсе не смешается с зелёными мхами, не прорастёт корнями деревьев и
травы… И девчонка, которая могла бы ему улыбнуться, равнодушно пройдет мимо с
белым берестяным ковшичком для воды, с плетеной корзинкой для румяной морошки.
И его бестелесная душа будет вотще шептать светлоокой, что это он, Пелко, лежит
здесь в земле. Ей лишь покажется, что волосы тронул шаловливый лесной ветерок…
Ну как тут хоть раз не шмыгнуть носом от жалости к себе?
– Пелко!.. – внятно позвал лежавший подле
него. – Пелко, спишь?
Корел взметнулся из полусна. Потянулся к соседу, осторожно
положил руку ему на грудь?
– Звал, боярин? Худо тебе?..
Тот помолчал, тяжело дыша, потом прошептал по-прежнему
внятно:
– Ныне помирать стану. Не до Ладоги же тебе меня на
закорках тащить.
Пелко так и отшатнулся сперва. Потом припал к товарищу,
обнял:
– Я крепкий! Не в тягость мне!..
И говорил, говорил что-то ещё, а у самого сердце уже тонуло
в чёрном омуте пустоты, ибо знал: не стал бы тот заговаривать о последнем, если
бы не чувствовал – пришёл черед. Так-то вот – и не удержишь ни просьбами, ни
ласковым уговором, не поможешь никаким словом, кроме ведовского. Да ведь не
вышагнет бородатый кудесник из-за ближней сосны, не ударит резным посохом в
гулкую земную твердь, отгоняя беду!.. Не сказка сказывается – быль совершается,
и не оборвешь её, страшную, на полуслове, чтобы не пугала, не придумаешь сам
доброго конца…
Боярин с натугой приподнял руку, пошарил впотьмах.
– Ты, Пелко, на-ка вот, возьми… прибереги пока.
Доченьке передашь… Всеславушке… с собой мне дала… счастливое, говорила…
Он держал в пальцах тонкое серебряное колечко – как раз на
девичий пальчик. Пришлось Пелко проглотить немужские слёзы и ответить твердо,
по-охотничьи:
– Передам, боярин. Ты отцом мне был. Тот ловил воздух
губами.
– Водимой моей не проговорись смотри… Не хочу, чтобы
знала. Всеславушку несмышленую жаль… кто ж её теперь-то оборонит…
Думал, наверное, что один корел его слушал. Не видел, как
рядом приподнимались тени, – весь полон принимал его смертную волю. И не
только они, но и воины-сторожа, кто не спал.
Пелко всё-таки не выдержал, захлебнулся слезами, что было
мочи сжал кулаки:
– Я обороню!
– Ты. – усмехнулся боярин. Хотел добавить – сам
птенец ещё, в гнезде тебе, желторотому, сидеть, под крылом… Но сказать не
успел: умер.
Утром, задолго до света, Ратшу разбудил его конь. Фыркнул
над ухом, топнул копытом, и Ратша мигом оторвал голову от брошенного наземь
седла. Не баловал мудрый конь, не проказить к хозяину подошёл. А не раз и не
два было уже так, что чуял он ворога прежде всех сторожей!
Ратша огляделся. Серые сумерки едва рассеивали мрак, костры
давно прогорели, однако опытный воин и в потемках понял почти сразу – опасности
нет. Ратша поднялся и больше на слух пошёл туда, где устроили взятых в бою.
И немедленно угадал, отчего беспокоился конь. Один из
пленников, высокорослый, могучий, лежал так неподвижно, как никогда не лежит
никто живой. Вытянулся, приник измученным телом к ласковой мягкой земле – и
столь крепко уснул, что даже плащ не колебался на широкой груди… Будто орел,
которого жестокий охотник озорства ради разлучил с вольными небесами! Свистнула
шальная стрела – и оборвался полёт, и в ужасе отпрянула осиротевшая высь, и
хмелем-травой прорастают гордые крылья, распластанные в пыли!..
