Он вытер пальцы о штанину и свистнул. И запоздало глянул на
себя как бы со стороны. И увидел не мужа, хлебавшего на веку своём воинского
лиха, а мальчишку безусого, впервые соскучившегося по девчонке.
Сел верхом на Вихоря и послал его вперёд.
Начинало смеркаться, когда деревья стали редеть и показались
курганы. Ратша посмотрел на небо и остался доволен. Уже не день, народу по
улицам будет всё-таки меньше, да и воевода с дружиною небось как раз сидел за
столом. Но и не ночь – никто не скажет, будто он, Ратша, по-воровски ждал
темноты…
Он соскочил наземь, перекинул поводья через голову жеребца и
привязал их к осине. Так привязал, чтобы конь сумел освободиться, не пал здесь
от голода, если не вернется хозяин. Потрепал любимца по шее. У Ратши ведь и в
заводе не было плетки, вздумай кто Вихоря обижать – в землю по уши бы вбил…
Он не возьмет его с собой. Не станут про него говорить,
будто он не посмел появиться в Ладоге пешим, как это следует для боя, а лишь
готовым к бегству – на четырех быстрых ногах!
Повернулся и зашагал к городу, не таясь. Умный Вихорь понял,
что его спрятали: не заржал, лишь посмотрел вслед хозяину и вздохнул.
Ратша шёл через буевище, привычно кланяясь на ходу знакомым
могилам. Вот могучий курган князя Вадима, обложенный понизу камнями, окопанный
священным рвом. Его вершина была ещё острой, ещё не оползла от оттепелей и
дождей. Храбрый был князь и враг честный, нечем помянуть его, кроме доброго
слова.
А вот каменный корабль урманского кузнеца: добрый малый не
одно лето прожил в Ладоге и не десять, под конец уже, кажется, по-словенски
говорил лучше, чем на своём северном языке. А заболел – велел позвать соотчичей
и попросил похоронить как морехода!
Ратша чуть придержал шаг, заметив в стороне совсем свежую
могилу. Простой бугорок, не помеченный ни деревцем, ни серым камешком у
изголовья. Минет год-два, и не найдешь его, не отличишь… Был человек – и нету
его, все позабыли.
Мокрые комья даже ещё не слиплись толком друг с дружкой,
вокруг натоптано – хоронили сегодня. Ратша здесь задерживаться не стал, прошёл
равнодушно, лишь порадовался про себя: и тут удача, не застал ни души. Хотя
видно было, что люди только-только ушли.
Уже недалеко было до дома Всеславы… Ратша поправил пояс и
пустился через рощицу, мимо дрожавших на ветру голых рябин.
Всеслава долго сидела одна у могилы Красы. Ушли гридни и
чернавушки, ушли приятели-парни, и даже Тьельвар давно уже сидел у себя в
Гётском дворе. Только Пелко отошёл всего на несколько шагов, за ближний курган,
и остался ждать: ему, охотнику, не впервой. Очень уж не хотелось покидать
нареченную сестру, скверное всё же это место – калмисто-могильник.
В сумерках вновь начал накрапывать дождь. Тогда Пелко
вернулся, и Всеслава почему-то совсем не удивилась ему. Он не стал её
уговаривать: мол, замерзнешь, простудишься, да и мать дома с ума уже сошла.
Взял под локти, поднял и повел. В другой руке была тяжёлая лопата, принесённая
из боярской избы. Измученная Всеслава доверчиво жалась к нему, и Пелко свирепым
соколом водил глазами по сторонам, почти мечтая, чтобы встал на пути хищный
зверь или злой человек, дал ему, Пелко, доказать своё бесстрашие и любовь…
Тут-то начали тесниться на языке давно обдуманные слова: носил их в себе с того
самого дня, как оземствовали, выгнали из города Ратшу. Носить носил, а
выговорить не мог, всё некстати казалось, да и Краса бедная, в горнице
болевшая, не давала подойти с этим к Всеславе. Но вот не стало Красы, и Пелко
решился. Облизнул губы и сказал так:
– Мы, Щуки, отца твоего у себя принимали. А ку-нингаса
здешнего и людей его нам не за что привечать, дань снял, так невелика милость,
мы прежде всегда сами собой володели…
Всеслава подняла голову, снизу вверх глянула на корела. Это
ведь сразу понятно, когда заговаривают не об игрушках бессмысленных, не о
поцелуях-ласканиях – о деле важном. И точно. Пелко перевел дух и продолжал:
– Твоего отца мы полюбили и вас с матерью примем… Он
мне жизнь спас. А здесь у вас без него житье будет худое.
Всеслава остановилась, повернулась к нему лицом, положила
обе ладони ему на грудь, голос дрогнул:
– Маме… сказать про батюшку придется… ждет она…
Всеслава прижалась к корелу и неудержимо расплакалась.
Оказался этот чужой парень единственным человеком, которому всё можно было
доверить.
– Братик… – расслышал замерший Пелко. И как
нахлынуло на него: тихо обнял названую сестренку, привлек к себе, осторожно
погладил теплую шапочку на её голове… Вот, стало быть, каково оно, счастье-то
мужеское! Оглядится она, сестренка, у добрых людей, у ижор, обживется да,
погоди, перестанет звать его братом, назовет совсем по-другому…
Пелко закрыл глаза и стоял, слыша лишь стук собственного
сердца, больше ничего.
И всё-таки остерег его звериный нюх на опасность, отточенный
годами охоты, всей жизнью в лесу. Тот нюх, что бодрствует неизменно, даже если
сам охотник умаялся и заснул. Пелко вздрогнул, словно очнувшись, оторвал от
себя Всеславу, закрыл её телом ещё прежде, чем понял, что произошло. А
произошло – страшнее не выдумаешь, лучше бы медведь! – шелохнулись кусты,
и прямо на корела вышел Ратша.
Ратша, казалось, и сам поначалу удивился и даже обрадовался
нечаянной встрече, особенно, конечно, Всеславе. Видно было, что у него камень
свалился с души – жива невестушка, целехонька, никто не обидел. Но очень скоро
улыбка превратилась в оскал. Успел, должно, увидеть, как обнимал её Пелко, да и
сама она что-то не торопилась к нему, не кидалась на шею…
Корел бросил лопату, схватился за нож. Но потом руку с ножа
отчего-то убрал. Ратша не стал об этом задумываться: мир медленно рушился
вокруг него, сгорая, распадаясь на части. Прав всё же был злой Хакон: не
радовалась ему Всеслава, и стоял между ними разлучник-корел, стоял
ощетинившийся, и Всеслава пряталась за его плечом. От Ратши пряталась… И серым
пеплом растекалась под ногами вчерашняя каменная скала. Отомстить девке
неверной, на всю Ладогу осрамить? Или за косу взять и в лес с собой увести,
волков с медведями на свадьбу в гости позвать?.. Нет. Он ещё пройдется с нею по
улице, как прежде бывало. К мамке сведет. Скажет, чтобы берегла да речь
корельскую покрепче твердила, пригодится сказки сказывать белоголовому внучку.
А сам после того в крепость наведается. К Ждану Твердятичу в воеводские хоромы
гостем незваным. И уж не скоро они там его позабудут…
Передумал это, мертвея душою, в один миг. И тихо, хрипло
сказал корелу, указывая рукой:
– Вон отсель…
Деньков десять назад Пелко, точно, зайцем стреканул бы от
такого голоса прочь. Теперь – не пошевелился. Мужчины, от имени рода говорящие,
не бегают. Даже и от Ратши. Лишь рука вздрагивала, порываясь к ножу. Храбрость
отчаянная и страх, всё враз.
– Тебя гнали, не меня. – ответил он Ратше. –
Сам уходи!
