Ратша оказался подле него одним прыжком. Много позже
Всеслава ещё спросит у Пелко: почему, мол, не приветил ножом, ведь успел бы
небось? И суровый охотник, помявшись, ответит ей так: ты же плакала бы, если бы
убил.
А тогда он пустил в налетевшего Ратшу всего лишь кулаком, нацеленным
пониже середины груди. И попал – у другого человека дух бы прервался. Но не у
Ратши. Крепкий кулак корела грянул в него, как в стену. Ратша тоже не вытащил
ни ножа, ни меча. Змеенышей давят сапогом. Оружие для этого не потребно.
Однако корельский парень оказался быстр и ловок на диво –
увернулся от смертельного удара по сердцу да ещё Всеславу успел прочь
отшвырнуть, не то, чего доброго, и ей бы досталось… Зато себя во второй раз уже
не оборонил. Ратша снес его с ног тем же двойным жестоким ударом, что когда-то
в лесу возле могилы боярина. Вот только щадить, как тогда, нынче не стал.
Увидел, что ещё не вылетела душа, и стал втаптывать в мокрую землю, потому как
лучшей смерти щенок поганый не заслужил.
Живучий корел всё-таки исхитрился приподняться, и его нож
больно куснул Ратшу сквозь мягкий сапог. Ратша наступил ему на руку, и пальцы
разжались. Кажется, Всеслава что-то кричала, но что, он не слыхал. Потом вроде
стала тащить его за рукав – он отмахнулся, как от мухи назойливой. Наклонился и
рывком содрал с Пелко штаны, пусть в срамоте подыхает, так-то вот…
Пелко уже безвозвратно валился через край в страшную ямину,
где торчали островерхие колья и чадили тусклые костры, а на дне лежал мрак. Ещё
чуть – и задремать бы ему, завернутому в бересту, где-нибудь по соседству с
несчастной Красой… Но обошло. Ратша вдруг отступился, перестал месить его,
скорчившегося в бессловесный комок, уже не сопротивлявшегося унижению и смерти.
А потом и сам тяжело рухнул рядом, сломив молодой рябиновый побег. Придавил
голые ноги Пелко к земле.
Если бы корел раскрыл глаза, он увидел бы Всеславу, стоявшую
над ним с тяжёлой лопатой в руках…
Всеслава не побежала за помощью, не посмела оставить без
пригляду двоих лежавших на тёмной земле. Она принялась тормошить неподвижного
корела, отчаянно боясь, как бы Ратша не пришёл в себя первым. Наконец Пелко
охнул, потом с трудом разлепил глаза. Встать он не сумел, и Всеслава не
пожалела ни чистой понёвы, ни меховой безрукавки – подлезла под его руку,
потянула вверх. Пелко дернулся, с трудом удержав в себе крик. И понял, что
правую руку ему Ратша всё же сломал.
– Пусти… – прохрипел он сквозь зубы. – Пусти…
другую…
Кое-как он заставил себя выпрямиться и тут же зашатался,
тяжело наваливаясь ей на плечо. Думал – вновь упадет да так уже и останется, но
Всеслава его удержала. Сил в тонком девичьем теле сыскалось вдруг не меньше,
чем нежданной твердости – в душе. Согнулась в три погибели и почти на себе
потащила беспомощного корела прочь. Пелко с медленной мукой переставлял
ослабевшие ноги, не ведая, куда идет. Совсем чужим казалось собственное тело,
только что бывшее таким послушным и быстрым… Надо было бы устыдиться этой
отвратительной слабости, недавней беспомощной наготы – кто поправил на нем
одежду, неужели Всеслава?.. – но стыда не было. Мысли путались, и скоро он
перестал думать о чем-либо, кроме одного: идти. Это зверь порвал его на охоте,
это дочь потока бросила его лодку в шумный порог, сломала камнем руку пловца.
Тому незачем называться корелом, тому нечего делать в золотой Тапиоле, кто без
драки поддался огню или морозу, кто хотя бы на последнем дыхании не полз к
своему порогу, кого нашли в лесу без ножа, стиснутого в кулаке…
Упрямый Пелко всё ниже клонился к земле и не замечал, что
каждый его шаг можно было накрыть ладонью. Глаза смежались сами собой, не
хотели смотреть даже под ноги, не то что по сторонам. А не то увидел бы: всё
это время Всеслава плакала. Тихо и безутешно, будто навеки с чем-то прощаясь. И
пожалуй, задумался бы: не ей ли хуже всех здесь пришлось.
Мать-боярыня, изволновавшаяся за дочь, встретила их на
пороге. Увидела Пелко – ахнула, всплеснула пухлыми ладонями… и поспешила на
подмогу. Вдвоем они кое-как втянули совсем обмякшего парня в избу, взгромоздили
на лавку.
– Ратша… у кладбища объявился… – переведя дух,
вымолвила Всеслава. Они с матерью разом оглянулись на дверь – и, не
сговариваясь, кинулись её запирать. Ратша таков: на три засова от него
замыкайся, да и тогда спи вполглаза… Им ли того было не знать!
3
Ратша очнулся не скоро. Он лежал на спине, и голову
раскалывала дикая боль. Сперва ему показалось, что он всё ещё был у себя в
лесу, под ёлкой-выворотнем, на лапнике, спал и вот проснулся оттого, наверное,
что голову прихватило.
Мягкое, теплое коснулось лица… Всеславушка, подумал он
радостно. Разыскала, нашла… Открыл глаза и увидел Вихоря, стоявшего над ним в
темноте. Верный конь тихонечко трогал его обросшую щёку, жалел хозяина,
уговаривал встать. А обжитой ёлки не было и в помине. Ратша хотел было сесть и
оглядеться, но боль в затылке пригвоздила к земле. Тут-то он скрипнул зубами и
вспомнил, что с ним стряслось.
Он сумел помаленьку перевернуться на живот, потом встать на
четвереньки. Перед глазами сновали юркие огоньки, хотелось взвыть по-звериному.
Так бывает, когда палицей по голове, и клепаный шелом проминается и трещит, как
яичная скорлупа… Тошнота подхлынула к горлу, пришлось закрыть глаза и ждать,
покуда отпустит. Его долго выворачивало наизнанку, но облегчение действительно
наступило. Ратша обнял Вихоря за белую шею и поднялся сперва на колени, потом
во весь рост.
Ни Пелко, ни Всеславы – он был один. Глаза, свыкшиеся с
ночной темнотой, различили поодаль окованную лопату. Вот, стало быть, чем… А
возле лопаты валялась теплая шапочка, упавшая с девичьей головы. Сердце
невпопад стукнуло, как разглядел. Мамка небось надеть заставила, боялась, кабы
не простудилось дите… Ратша шагнул вперёд, держась за гриву коня, едва не упал.
Но всё же достиг и нагнулся, убиваемый раскалённым сверлом, копошившимся в
голове. Не с первого раза ухватил пальцами пушистую куницу. Наконец неуклюже
сгрёб, поднял, сунул за пазуху. Нежный мех защекотал озябшее тело.
Вихорь послушно подогнул передние ноги, и Ратша влез ему на
спину. Деревья водили перед ним хоровод. Он лёг в гриву лицом, и конь понёс его
обратно в лес, как домой.
Пожалеешь тут, что вправду не оборотень, не волкодлак,
заговоренной шкурой покрытый…
Молодой корел оказался всё же вынослив и крепок на диво: на
другой день стал приподниматься на локте, отрывать рассаженную щеку от подушки.
Пытался и ноги с лавки спускать, но Всеслава ему запретила. Пелко послушался,
слова не сказал поперек. Случившееся стояло перед ним во всех мелочах, и он
жестоко краснел не то что от одного вида её – от звука шагов…
Вооруженные друзья снова без лишних слов поселились в избе.
Боярыня скармливала прожорливым парням заготовленную к свадьбе вкусную снедь и
только вздыхала. Думала жениха угощать, а ели ребята, невесту от того жениха
охранявшие!.. Жалеть или радоваться – не знала. Страшней страшного был Ратша и
не люб никому, а всё же быть бы за ним доченьке, что за крепкой стеной. Да и
привыкла уже вроде к такому-то зятю… Не было рядом родимого – посоветоваться.
Путалась боярыня в собственных надеждах и страхах, посматривала на Пелко,
впервые за всю эту осень спавшего по-людски – в тепле, на чистой лавке, под
ласковым одеялом. Тощ парень, и рубашка на нем сплошными заплатками, а нож на
поясе что бритва, и Ратши грозного не забоялся, не убежал, Всеславушку не
бросил… А лицо у корела мальчишеское ещё, и глаза ясные и серые, как лесное
озеро в ветреный день…
