– Вот и примирились. – вдруг сказал ему Ратша.
Выговорил и сам подивился не столько собственным силам, ещё, оказывается,
остававшимся, сколько сожалению, кольнувшему в самую середину души. Хакон не
был предателем. Он ведь предупредил его об Авайре. Да и после не кинулся
добивать ошеломленного… зря дрались!
Хакон с видимым трудом собрал дыхание для ответного шепота,
такого же жалкого. Но Ратше показалось, что гёт усмехнулся. Чему? Может быть,
уже завидел деву валькирию, присланную за ним из небесных чертогов?
– Живы… оба ещё. – долетело до слуха.
Ратша так и не смог выбить у него меча, пока дрались. Теперь
Хакон неожиданно сам выпустил его из ладони, и потертая серебряная рукоять
канула в болотную мякоть. Так, без жалости, оставляют лишь вовсе ненужное, то,
что никогда больше не пригодится. Ловя ртом воздух, Хакон медленно повернул
себя на бок… и его правая рука пядь за пядью поползла к словенину, тот и не
понял сразу, зачем. Но потом понял – и тоже покинул на коленях залитый кровью
черен. Он, правда, так и не сумел дать гёту правую руку, дал левую. Ну ничего,
сказал он себе, пускай не десница, зато к сердцу поближе… Пальцы Хакона обняли
его ладонь, передали тепло. Ратша ведь вправду никогда не был на Готланде. И
родился словенином, а не варягом.
– Незачем умирать. – выдохнул мореход. И больше
ничего уже не говорил.
У Ратши голова клонилась на грудь, глаз почему-то стал
слипаться. Он ещё посмотрел на гёта и, кажется, впервые не увидел у него на
лице ни вызова, ни насмешки. Было только что-то странно похожее на мудрость…
Ратша подумал об этом, и мысли опять принялись путаться. Он откинул голову,
прижимаясь затылком к сосне, и опустил налившееся невыносимой тяжестью веко.
Тому, кто засыпает, всегда верится, что он будет слушать внимательнее, если
закроет глаза.
Он жил ещё мучительно долго, по временам приходя в себя и
недоумевая, почему мешкает смерть. А потом ему начало казаться, что он уже
миновал её в потемках и выплыл, как в озере, по другую сторону пустоты, так и
не заметив, где грань.
8
Добрые Боги совсем забаловали, занежили возлюбленных своих
детей: давно приучили, что лютую зимнюю стужу непременно сменит весна, а солнце
умирает вечером только затем, чтобы воскреснуть с рассветом. А вот задумаешься
покрепче, нетерпеливо дожидаясь первых лучей, и поймешь, что за чудо происходит
каждое утро, и молиться захочется на радостях оттого, что вечный Укко решил ещё
раз пустить солнышко в мир!
Небо на востоке начало понемногу синеть, и старчи-ще Туман
пробудился глубоко в топях болота, высунул наружу конец седой бороды, приказал
дочери расчесать его узорчатым гребешком: поторапливайся, Терхенетар-красавица,
скоро уже выглянет розовый краешек солнца и белые пряди взмоют высоко в ясное
небо, станут быстро тающим облачком в синеве…
Пелко с копьем в руках стоял на краю островка. Он почти всю
ночь провел на ногах: так легче удержаться и не прислониться к шершавому
дереву, не смежить ресницы, уговорив царапающую совесть, что, мол, совсем
ненадолго. Поддаваться, жалеть себя было уж слишком опасно, и Пелко терпел. Он
знал, что охотничья сноровка в который раз выручит его, долго ещё не даст
липкому сну повалить его наземь. А там дом. Вкусная рыба, сваренная в котле над
очагом. И широкая лавка вдоль знакомой бревенчатой стены. Теплые меха,
брошенные на ту лавку. И никаких забот впереди. Спи, усталый, никто не
потревожит тебя среди ночи, не станет будить, пока не выспишься сам… Пел-ко
поежился на утреннем холоду, потом встряхнулся, гоня прочь не ко времени
явившиеся мечты. Рано ещё. Не пой песен, затягивая тесемки на сапогах: как
знать, не придется ли плакать, когда станешь развязывать!
Светало… Пелко высунулся из-за валуна, поймал в горсть
несколько крупных клюквин, украшавших ближнюю кочку, сунул их в рот. Поднимется
туман, и он разбудит Всеславу. И может быть, сам поспит ещё капельку, пока они
с матерью будут готовить еду. Вся еда – затверделый хлеб с обрезками сала, уж
что там готовить-то, но отчего не прилечь, пока женщины развяжут котомку,
вытащат ножи, примутся резать.
Он ещё дождется, чтобы Всеслава радостно встречала его с
удачной охоты, целовала в обветренную щеку, пододвигала за столом сочную
медвежатину…
От кислых ягод в животе заурчало. Пелко собрал ещё горсть и
неторопливо двинулся вокруг островка. Теперь он стоял лицом к дальней Ладоге,
глядя туда, откуда пришёл. Рассветный ветерок перекатывал по болоту серые волны
тумана, и тут Пелко насторожился, потому что издали вдруг долетел какой-то
жалобный звук, похожий на плач.
На всякий случай корел сжал в кулаке висевшую у пояса
бронзовую утиную лапку: а вот и не заманишь, диво болотное, не на такого
напало! Но звук повторился, и он понял, что там, вдалеке, отчаянно скулила
собака.
Перед Пелко мелькнули было жестокие ладожские гридни и сам
Ждан Твердятич со свирепым псом на коротком ремне… Однако страх жил недолго. Не
такой голос у лайки, яростно бегущей по следу, не так заливаются собаки,
выпущенные на добычу… Пелко безрадостно подумал о том, что следы, которые он
оставит, придется вновь заметать в великих трудах. Но и не сходить, не
посмотреть, в чем беда, было нельзя. Может, это окажется ещё одним и самым
главным испытанием, которое избрали для него хозяева леса, раздумывая,
позволить или не позволить ему вернуться домой… Или, того не лучше, как начнет
ещё этот плач сниться ему по ночам!
Всеслава сладко спала, свернувшись мягким клубочком,
подложив под щеку ладонь. Корел осторожно тронул её за мизинец. Она открыла
глаза сразу же, не вздрогнув, будто того только и ждала.
– Я на болото схожу, – тихонько предупредил её
Пелко. – Скоро вернусь.
Всеслава кивнула, и он беззвучно ушёл, подхватив копье. Дочь
воина не заснет, раз пообещала не спать.
Мусти полз вперёд, подвывая и волоча задние лапы.
Безошибочное чутье вело его по болоту: друг был где-то рядом, он вот-вот
разыщет его, и всё будет хорошо. Могло, конечно, получиться и так, что люди,
оставившие следы, как раз пустятся дальше и он, ослабевший, не сумеет их
догнать. Но это не укладывалось в коротенькие мысли пса – он знал только, что
не перестанет ползти, пока шевелятся лапы и нос отличает запах от запаха…
Когда Пелко вырос перед ним из тумана, Мусти поднял острую
морду и захлебнулся плачущим лаем. Его всегда низкий, уверенный голос звучал
жалобно и тонко, срываясь на визг. Пелко подоспел к нему, наклонился. Мусти
судорожно лизал его руки, лицо и визжал не переставая. Досталось ему крепко.
Обе задние лапки были разбиты, не скоро заживут и в лубках. Пелко начал
прикидывать, как понесет тяжёлого пса, как сумеет навьючить его на себя – с
одной-то левой рукой…
– Эх, бедняга, – пожалел он Мусти. – Да кто
же это тебя так?
Смышленый пес как будто понял его. Схватил зубами за
штанину, попытался тащить.
– Что там, Мусти? – спросил Пелко негромко.
Мусти снова потянул его и завизжал, теперь уже от бессилия.
