Мальчишка-корел молча полосовал лесной серозем длинным
охотничьим ножом, готовя могилу. Когда подошёл Ратша, он не повернул головы.
Ратша откинул плащ с лица умершего, оглядел спокойные и
вроде бы даже насмешливые черты. Насмешливые оттого, что этот воин ни в жизни,
ни даже в смерти так и не признал себя побеждённым… Ратша нахмурился. Ведал же,
что знакомец был перед ним – ладожанин из Вадимовых гридней, – а признать,
сколько ни старался, не мог. Мешала отросшая борода, мешали спекшиеся повязки,
следы ран и сама смерть, всегда меняющая лицо.
Ну добро! Ладно с ним, с именем, все видели, этот доблестно
бился, тяжкий стыд бросить непогребенным такого врага. Ратша протянул руку
поправить ему разорванный ворот и тут приметил на шее мертвого драгоценную
гривну крученого позолоченного серебра: ещё куда получше той, что князь Рюрик подарил
накануне ему самому.
– Вот как! – удивился он вслух. – Да тут муж
непростой!.. Что же он на телеге-то ехать не захотел, жив был бы теперь!..
Люди подходили один за другим – и победители, и полон. Лишь
корел всё так же работал, не глядя по сторонам. Ратша покосился на него и
припомнил, что эти двое ещё вчера были неразлучны: хоробр-словенин, еле
тащивший ноги лесной тропою, и мальчишка, всё оберегавший, всё подпиравший
воина угловатым плечом… Ратша нагнулся и за шиворот выволок корела из ямы.
– Это кто умер ночью? Как величать? Белобрысый волчонок
глянул исподлобья:
– А не скажу тебе!
Ратша не пожалел больной руки, приласкал парня сразу обоими
кулаками – в лицо и в живот. Мог бы совсем вытряхнуть душу, но на первый раз
пощадил. Пелко свернулся комочком на траве-мураве возле его ног, стал кусать
слежавшуюся сосновую хвою, с хрипом размазывать зелень худой мокрой щекой… Он
даже не пытался подняться.
Ратша обвел взглядом полон, и всякий видел: начнешь перечить
– уляжешься тут же.
– Кого хоронить думали, спрашиваю?
Никто не опустил перед ним глаз и не ответил. А ведь не
могли не то что постоять за себя – даже убежать.
А пропади они все! Ратша с трудом усмирил в себе
подымавшуюся ярость и пошёл к своему костру, неся покалеченную руку в здоровой:
растревоженная рана возгорелась огнем. А не корел ли это изловчился полоснуть
его в бою?..
3
Когда они пришли в Ладогу, с низкого неба сеялся дождик,
совсем осенний, мелкий, печальный. Однако чьи-то глаза издали высмотрели
шагавших опушкою леса, и весть быстрее птицы полетела со двора во двор: идут!
Идут!.. Ибо многие, кто держал руку князя Вадима, кто ушёл с ним к Ильменю
богатства-счастья искать, оставили в Ладоге семьи. Вот и спешили навстречу
женщины, загодя утирали слёзы, приглядывались на бегу – не видно ли среди полоненных
любимого жениха, брата, отца? Иным везло. Двое мужчин уже гладили по плечам
плачущих жен, и заросшие лица кривились в неловких усмешках. Шестники с копьями
им не мешали. Сами все ладожане и с теми, кого привели, жили порою забор в
забор. Случалась рать – и ратились честно. А после-то что кулаками махать?..
Пелко, в стольной Ладоге никогда не бывавшему, всё хотелось
испуганно съежиться, спрятаться за спинами словенских друзей. Удерживался с
трудом. Это сколько же здесь было дворов, и каждый – что широкая поляна в лесу!
Сколько добротных, красиво и по-разному отделанных домов! А народу,
народу-то!.. Больше, чем весь род Щуки, даже больше, чем три таких рода,
соберись они все вместе ради великой охоты. Мелькали перед глазами незнакомые
лица – голова кружилась, звон поднимался в ушах!
Была в Ладоге и линнавуори – крепость против врагов, как же
без нее. Она высилась вдали, над зелёными травянистыми крышами, и оттуда уже
шагали навстречу нарядные оружные люди, готовились честь честью принимать Ратшу
и его молодцов.
Под ребрами время от времени прихватывало так, что только
держись, однако о дубовом Перуне Пелко старался больше не помышлять; а
восходило на ум незваное – зло гнал прочь и стыдился собственной трусости.
Пусть их удавят, пусть зарубят топором, которым, как он слыхал от словен, сам
Перун побеждал небесного Змея!.. Что от оружия умирать, что у зверя в когтях,
не едино ли? Не пожалеет боярин, что он, Пелко, в названых сыновьях у него
ходил.
Пешцы-шестники, те, что стерегли их в дороге, тоже кланялись
родительским дворам, подхватывая на руки детей. Кажется, одного Ратшу не
встречала родня, но вот и он высмотрел кого-то там, впереди, – и
выпрямился, красуясь на резвом коне, развернул плечи, упер руку в бедро: на
загляденье хорош! А чуть погодя нагнулся и поднял, взметнул к себе на седло
девчушку-подросточка лета на два помоложе самого Пелко. Корел так и подобрался:
ждал крика, испуганных слез… но она не забоялась улыбавшегося Ратши и не стала
сердиться, когда он взял её за пояс, притянул близко к себе. Мало того – даже
руку положила доверчиво ему на плечо… И лишь глаза, серые, тревожные,
продолжали обшаривать полон, ища кого-то и не находя. На краткий миг Пелко
нечаянно перехватил этот взгляд, и вдруг ужалило стыдом за оборванную рубаху,
за голое грязное тело, видимое в прорехи! Даже сам удивился: да кто ещё такова,
чтобы краснеть перед нею, с чего бы?.. Ратша что-то говорил девчонке,
наклоняясь, касаясь усами её щеки… Ласково говорил. Потом накинул на неё свой широкий
кожаный плащ, укрывая от дождя.
Пелко отвернулся от них, посмотрел вперёд и с тяжёлой
дурнотной тоской подумал о том, что капище и деревянный Перун помещались,
должно быть, в этой крепости, поближе к хранимой ими дружине… И что усы у
Перуна, наверное, вправду были золотые, а лицо – как у Ратши… И вновь тёмным
словом сам себя выбранил за трусость!
Вот съехались с вышедшими из крепости, и Ратша поднял руку
над головой:
– Здрав будь, Ждан Твердятич!
Воевода Ждан, которому князь Рюрик оставил город и половину
дружины с наказом слушаться, как себя самого, всего более походил на
поседелого, украшенного шрамами зубра. Не было в нём той стальной гибкости, что
отличала Ратшу. На версту веяло от воеводы неподъемной, несокрушимой,
медлительной мощью! Как дубовая палица рядом с острым мечом. Стоял воевода – ни
дать ни взять лобастый обомшелый валун, и голова в сивой гриве и такой же
бороде росла прямо из плеч: мало не одинаков был Ждан Твердятич что в рост, что
в ширину! Только маленькие голубые глаза поблескивали из-под бровей, как из-под
еловых лап, дружелюбно и вовсе не грозно.
Родился этот воин, как сказывали, в словенской земле, но
долго жил у варягов, женился на бодричанке и даже позднего единственного сына
назвал варяжским именем – Святобор.
Ратше слезть бы перед ним с коня да поклониться старшему
поясным поклоном!.. Но не слез, и воевода не осерчал – чего только не простишь
за удальство такому молодцу.
– И ты здравствуй, Ратша! – прогудел он
приветливо. – Ну, показывай, кого привел!
– Да простых ратников все, – отозвался
Ратша. – Был один муж нарочитый, да от ран умер в дороге, – И
добавил: – Князь велел, чтобы по уговору с ними.
