Ан опять оно не так вышло. Не по-моему. Гуннар царапнул его
в левое ухо. И отскочил зверем лесным – мягко. И бросил полешко наземь:
потешились, мол, хватит. Будет с тебя.
Добрыня тяжело дышал, опустив руку, рубашка на груди
потемнела. Ждал от Гуннара поношения… Но тот просто пригладил волосы и поднял
свою меховую куртку. Он дышал легко.
– Ты хороший боец, – сказал он Добрыне. – Ты
почти меня достал.
Он показывал на своё левое плечо, но Добрыня лишь криво
усмехнулся, не принимая хвалы:
– Ты-то мне дважды зато голову снёс…
А я всё ещё никак не верил, что кожемяка оказался побит. И
радовался втихомолку, что не случилось дома старой бабки Доброгневы: вчера ещё
позвали к одной молодой жене, небось как раз теперь принимала дитя… Ох всыпала
бы внучку!
Я от людей вот что про него вызнал.
Гуннар Чёрный был урманским хёвдингом из тех, кому господин
Рюрик позволял селиться на море Нево, торговать с корелой. Привёл же этот
Гуннар с собой одних только мужей; жёнок да ребят, у кого были, оставили пока
дома, в своей Урманской земле: выждать, покуда обстроятся да обживутся. И, как
скоро обнаружилось, правильно поступили. То ли не поделили они чего с теми
корелами, то ли обидели неосторожно, а может, просто зима такая удалась, что у
брата родного кусок изо рта вынул бы, не то что у чуженина… Быть я там не был и
сам не видал, а зря врать не хочу. Но только к весне корелы на них напали.
Сырой чёрной ночью, когда у берега таял, трескался лёд. И тогда-то Гуннар,
сказывали, ратного труда принял – семерым хватило бы да ещё столько осталось:
один против сотни отстоял корабельный сарай и в нём корабль! Спас всех: на
чужом берегу без лодьи смерть. Да самого изрубили – едва до Ладоги довезли.
Рюрик Гуннара знал хорошо, сердца против него не держал.
Принял ласково, положить сказал у себя, в княжеском доме. Людям его дал товара,
велел идти в Новый Город и далее к кривичам, а то и за кривичей, торговать. Те
хотели оставить кого-нибудь подле вождя: негоже, мол, бросать одного. Гуннар им
не разрешил, отослал всех. Нечего, сказал, кому-то из-за него, полумёртвого,
лишаться прибытка. И лежал у князя всю весну и всё лето. Угасал, точно уголь на
берегу, из костра выпавший. Волосы на висках белыми стали до времени…
А чего ради я про всё это рассказываю? А того ради, что
как-то нынешним летом, до меня ещё, Добрыня-ус-марь зван был на княжеский двор.
Седло, что ли, кому-то там новое понадобилось, не то ножны к мечу. Он и пошёл,
и с ним, понятное дело, Найдёнка. Добрыня, конечно, сразу к делу, в избу
дружинную. Она во дворе ждать осталась: девок в ту избу редко зовут. Присела на
солнышке и запела себе тихонечко, по привычке, радуясь пригожему дню. Челядь,
по двору сновавшая, знай оглядывалась: любо!
Тут-то позади стукнула дверь, выскочил русоголовый малец:
– Распелась, синица! А ну, ступай-ка себе, откуда
пришла!
Она перепугалась, вскочила: не увидал бы Добрыня да не
взгрел сопливого за обиду. Но следом же долетел другой голос. Трудный голос,
больной:
– Оставь, Дражко… Скажи ей, сюда пусть подойдёт.
Мальчишка Дражко надул губы, засопел: ведь хотел же как
лучше! Найдёна пошла за ним в дверь, потом вверх по узенькому всходу. Там
ложница была и в ложнице кровать урманская о звериных мордах по углам. И –
чёрная голова на вышитой подушке, светлая льняная рубашка на костлявых плечах…
Лицо ей тоже показалось сперва совсем чёрным, – вошла со двора в темень,
окошечко там маленькое было, да и свет мимо шёл… Гуннар тихо лежал. Найдёну
увидел, пошевелился, убрал волосы со лба. Рука тощая была, а ладонь широченная
– ну, лопата на черенке. Потом спросил:
– Тебя как величать? Она удивилась:
– Найдёнкой…
– Найдёнка, – повторил он. – Подойди сюда.
Сядь.
Она подошла. Слышно было, Добрыня на дворе спрашивал, не
видали ли, куда подевалась.
– Ты ли пела сейчас? – спросил Гуннар
Чёрный. – Спой ещё… я слушать стану.
Найдёнка оробела было… да и запела ему про белого лебедя,
которого дождливая осень подняла с гнезда и погнала, бедного, за три моря, за
тридевять земель:
– Холодна вода
в быстрой реченьке.
Гонит ветер злой
тучи чёрные.
Тучи чёрные,
тучи зимние!..
Добрыня во дворе услыхал, подошёл, сел ждать под окошком.
Кашлянул пару раз, – тут, мол, выходи поскорей…
– Только б вынесли
крылья быстрые,
только б вынесли
да не выдали…
Как же он, Гуннар, её слушал! И лицо было вовсе не чёрное,
только больно худое, теперь она видела, и тени под скулами, как на деревянной
личине, от непогод потемневшей… Когда же кончила, он помолчал малое время,
после сказал:
– Чем тебя наградить? Она обиделась:
– Да разве я за награду!
И встала – уйти. Он её попросил:
– Ещё приходи… Ждать буду.
Она всё это Добрыне и рассказала, с княжеского двора
возвращаясь. Добрыня выслушал, поцеловал её в темечко:
– Ходи, Словиша моя. Может, вправду помогут ему твои
песни, а нет, всё не так тяжко помирать горемыке!
И вот люди сказывали: Гуннар с того дня будто заново
родился. А там и на ноги встал…
Добрыня кроил сапоги для урманина на широкой доске, кроил
кривым кожевенным ножом, которым так ловко резать от себя. И я, затая дыхание,
смотрел ему в руки. Даст же и мне когда-нибудь резать кожу этим ножом. Дорогую
кожу, хорошо выделанную. И стану я мастером не хуже других! Однако нынче
Добрыня всё поднимал голову от работы, всё поглядывал через тын… Я знал почему.
Найдёнке что – её, невесту богатую, никакая забота во дворе
не держала. Вот она всю осень с женихова двора почти что и не уходила. Бабка
Доброгнева даже хлебы печь ей доверяла. И хорошие хлебы у неё получались:
пышные да душистые, и макушечки у них в жару наклонялись, куда надо.
Хотел уже Добрыня гостей созывать на свадебный пир. Поднять
над святым огнём чашу, сдобренную по обычаю чесноком, назвать долгожданную
женой… А вот не заладилось что-то! То да сё, да вдруг пал у Жизномира рыжий
бык, которого мыслили для того пира заколоть. Плохая примета! И отложили
свадьбу до святого праздника Корочуна. Там, мол, видно будет. Погадаем,
испросим совета у трижды светлых Богов. Что ещё ответят!
А видеться невесте с женихом до тех пор велено было пореже.
Вдруг да неугодно то Даждьбогу Сварожичу и самому великому Роду!.. Зато, как
вскорости рассказали Добрыне, стал часто похаживать к Жизномиру Гуннар Сварт.
Похаживать да посиживать. Да на Найдёну Некрасовну всё поглядывать. Так-то вот:
Добрыне нельзя, а гостю урманскому – пожалуйста.
