И был ведь у Гуннара Сварта свой собственный корабль. И
верные люди на том корабле. Те, что добрались ныне с товарами аж до самого
Киева-града. Богатыми гостями вернутся… Эх, Жизномир, Жизномир, давно ли
Добрыне шурином себя видел? Рысь, говорят, извне пестра, а ты, вышло, изнутри…
Вот и сегодня Найдёнка появилась у нас только под вечер, да
и то невесёлая какая-то, поникшая. Тихонько так притворила калитку, пошла через
двор… Добрыня к ней шагнул – кинулась, прильнула, да как заплачет! Я даже
отвернулся сначала: что смотреть, срамота. Добрыня взял её голову в ладони:
– Да что с тобой, желань моя? Обидел кто?
Она долго не отвечала, наконец выговорила со всхлипом:
– Жизномир, братец мой, пуще коситься стал… Говорит,
как к тебе, так опять вся кожами провоняю… Гуннару Гуннаровичу пива поднести
стыд…
– Так, – сказал Добрыня.
И ничего более не добавил.
8
Реки с озёрами прятались понемногу под лёд, когда с юга
подошла к городу лодья. В тот день мело; в сплошной мгле чуть угадывались
обрывы на другом берегу.
С воды поднимался пар, и ветер нёс его, мешая с хлопьями
снега.
У меня прямо нутро сжалось, когда в снежном вихре возник на
чёрной реке чёрный корабль. Так и ударило сперва: Олавов! Потом присмотрелся –
не тот, хотя и похожий: такой же узкий да долгий, зловещий. И свирепая морда
знакомо щерилась на носу. Увидишь её разок так, как выпало увидеть мне, –
не однажды приснится! Пока я смотрел, двое урман сняли эту голову и спрятали её
в трюм. Таков был их обычай; не годится пугать добрых духов страны, где
собираешься жить.
Тем временем вышел из крепости сам князь, и я догадался – не
простые гости пожаловали. А когда вышел с князем Гуннар Чёрный и сбежал к воде
едва не вперёд всех, я смекнул: это вернулся из дальнего похода его, Гуннара,
корабль. Тот, что он спас тогда, в конце прошлой зимы, в страшном ночном бою.
Люди у борта принялись кричать ему по-урмански, махать шапками и руками в
кожаных рукавицах. Дело понятное: ведь уходили весной и не знали, увидят ли живого.
Кормщик правил искусно, гребцы старались. Корабль ткнулся
носом в берег, и ватажники посыпались через борт в остылую, совсем уже зимнюю
воду. Подхватили, подперли качавшуюся лодью, повели её на заснеженную сушу. Я
видел – Гуннар Сварт гладил дубовые бортовые доски, норовил впрячься вместе с
товарищами. Его с шутками да с прибаутками оттирали в сторонку, отодвигали
плечами, явно оберегая. Он же радовался, как мальчишка. С каждым в очередь
обнимался. А всех дольше – со светлоголовым молодым бородачом в медвежьем
полушубке, что у кормила стоял. Я потом узнал, что это был друг и побратим его
по имени Асмунд. Вот он отвёл Гуннара в сторонку и о чём-то спросил – тихо,
заботливо. Ладонь к его груди приложил… Гуннар в ответ пожал плечами, мотнул
головой.
А сгореть бы огнём земле этой урманской, подумалось мне. Ей
и всем людям тем, что на кораблях от неё отбегают!
Рюрик-князь смотрел на них сверху, заложив руки за поясной
ремень. С места не двигался. И так честь немалая, что из крепости вышел
встречать!
Я потихоньку оглядывал вышедшую с ним дружину и думал о том,
что и мне, Даждьбог даст, сыщется когда-нибудь местечко среди этих людей. Буду
стоять между ними, такой же, как любой из них, в богатом плаще и крашеных
сапогах, и тот самый меч проляжет в кожаных ножнах вдоль бедра, столь же
привычный, как собственная рука или, скажем, ещё матерью подаренный оберег… А
то не оберег для воина – честный боевой меч!
Урмане под горой разгружали свой корабль, шли наверх:
поклониться князю, поднести подарки, привезённые из чужедальних земель, ответ
дать, как его, Рюрика, товарами торговали, как честь ладожскую берегли! Шли не
порожние, и снег тяжело поскрипывал под сапогами. Неплохо торговали, видать. А
может, и грабили кого по дороге, с них станется. И поскольку Гун-нар имел во
всём этом свою немалую долю – ходить девке Найдёнке при позолоченных бусах на
шее. А то и с дорогими жуковиньями на перстах. Не со стеклянными, что усмарь
Добрыня дарил. Только захочет ли прилюдно их надевать?.. А что, может, и
захочет, девки, они таковы. А брат Жизномир будет хмуриться туча тучей и
спрашивать: это куда ещё опять собралась? К жениху, кожами пропахшему? А не
слишком ли зачастила?
Дружина Рюрикова на двунадесяти языках говорила. Были
варяги, называвшие князя смешно: кнез. Были свеи, англы, эсты, были даже
датчане, с которыми варяги от века то люто дрались, то вместе шли против
саксов. Тут брали лучших из тех, кто странствовал сам собой по холодному
Варяжскому морю, искал удачливого вождя. А был ли на свете вождь славнее Рюрика
из племени вагров?
Ходили за ним и словене, не один Жизномир такой. Но те, с
чужаками побратавшись, от обычая прадедовского отплёвываться не поспешили. И
оружие держали словенское, и порты-наряды. А Жизномир даже штаны кожаные завёл,
будто только-только с корабля! Хотя Рюрик на свой корабль-снекку ни разу его не
брал. И Даждьбог весть, возьмёт ли. Однако Жизномир и стоял уже не со своими, а
с варягами, пересмеивался с ними. И казалось невольно: заговорит по-словенски,
так не чисто заговорит…
Этого я за ним что-то не примечал, пока жил в дружинной
избе. Теперь вот приметил. А присмотрелся бы получше, может, ещё бы и бляшку
какую урманскую на нём разглядел…
Вовремя же вернулась ватага! На другой день сурово, без
шуток, принялся калить деревья настоящий мороз-калинник. Будто не хотел в
Ладогу их пускать, да вот самую малость промедлил. Зато теперь лютовал!..
Знать, недаром всю осень так и горели от рябины леса. Не одну замёрзшую пичугу
принесу отогревать в дом: уже нынче пел-приговаривал под ногами снег, да и реку
сковало… Злой будет зима! Однако не всякое лихо – вовсе уж без добра. Застыла
Мутная от одного берега до другого, выбирайся хоть на середину, спускай в
зелёную прорубь приманку-наживку на хорошо отточенном крючке да знай следи за
кручёным берестяным поплавком! Глядь-поглядь, и натаскал на уху.
Добрыне самому баловаться некогда было. Кормило его ремесло,
дорого ценимое, да больно нелёгкое. Не пускало не то что на реку, даже к
Найдёне… Зато я ходил на Мутную невозбранно. Видать, приметил Добрыня моё
старание в работе. Да и рыбки домой принести – всё же не лишняя…
В тот день я уже пробил себе лунку и только начал
разматывать леску, когда от берега донеслось:
– Эй ты, смелый какой, на чужом месте расселся!
Я поднял глаза и признал старого знакомца. Шёл ко мне
мальчишка Дражко, тот, что за Гуннаром Чёрным ходил. Прихвостень урманский!..
Не стал я ни вставать перед ним, ни отвечать. Нос не дорос ещё, чтобы я ему
отвечал.
У него тоже была в руках удочка. И короткая пешня – долбить
лёд. Он остановился в трёх шагах от меня и сказал уже потише, с горькой обидой:
– Был бы жив мой отец, он бы тебя, раба, за уши
оттаскал. Он у самого кнеза на снекке кормщиком ходил, вот!
