Гордая Найдёна сперва как-то держалась, потом, отогреваясь,
заколотилась всем телом, и слёзы полились по щекам. Такие слёзы унимать без
толку, тут жди, пока высохнут сами. Добрыня натянул на неё вязаные
носочки-копытца, пристроился рядом на лавке, обнял, прижал к себе. Вот ведь
как: лом железный мог на кулак намотать, а тут не знал, как утешить плачущую
девку, и сам был оттого беспомощен и жалок.
Найдёна вдруг встрепенулась испуганно – так, будто следом
вот-вот должна была вомчаться погоня. Выпростала руку из-под овчины, кое-как
утёрла глаза:
– Добрынюшка!.. Не раздумал ещё в жёны за себя брать?..
Ну точно малая пичуга пораненная, подобранная из-под ног:
откуда знать, в добрую ли ладонь угодила! Добрыня отвёл ей мокрые спутанные
волосы со лба:
– О чём спрашиваешь, Словиша моя?
– Ане раздумал, – прошептала Найдёна, – так
ныне бери. Жизномир, братец мой старший, сказывал, будто с Гуннаром
Гуннаровичем вено за меня обговаривать станет. А меня вот батогом вразумил да
на замок запер, потому на пир тот я своей охотой не шла…
Смотри-ка ты, как дело поворотилось! У Добрыни аж желваки
выступили на скулах.
– А давно ли, – спросил, – братец твой так
тебя учит?
Она снова всхлипнула:
– Да вот как урмане вернулись, с того дня и повадился…
я тебе-то не сказывала…
Тут мой Добрыня встал сам и девку заставил подняться,
подхватил сползшую было овчину. Повернулся к бабке и достал рукой пол:
– Бабушка любимая, государыня Доброгнева Гостятична!
Челом бью – возьмёшь ли в дом жену мою водимую, Найдёну Некрасовну?
Вот и всё!.. Ни сватов тебе, ни сватовства, ни свадьбы
самой. Долго вилась верёвочка, а узелком связалась в один миг. Муж с женою – и
никому теперь её у Добрыни не отнять. Покуда живы оба, он и она. Меня потом
прошибло, как вдумался. Вылетело слово, его и стены избяные слыхали, и печка, и
огонь в печи. И как хочешь теперь, а решённого не перерешишь: они слову
ручатели, они сами Правдой стоят и другим душой кривить не велели!
Вот молодые бухнулись перед бабкой на колени, и она, точно
удивившись, сперва всплеснула руками, а потом ухватила обоих за встрёпанные
вихры и притянула к своей груди две беспутные головы:
– Ой, да сиротки же вы мои несмышлёные…
11
Поближе к утру Добрыня перевяжет Найдёнкину косу верёвочкой
и срежет её у затылка. А потом пойдёт с этой косой к Жизномиру, понесёт честный
откуп за умыкание сестры. И ещё вено за то, что она его, Добрыню, разула, стала
его женой.
– Вы, детки, теперь на реку сходили бы, –
присоветовала им Доброгнева. – Поклонитесь ей, пускай она знает.
Ну, мудрая бабка! Как затеет Жизномир суд-тяжбу да закричит
испытывать водой, кто прав, кто виноват – неужто не поможет река-мать тому, чью
клятву слыхала?
– Ты не ходи, – сказал мне Добрыня. – Тут
посиди, мало ли что.
Дома так дома, мне всё равно. Но старая воспротивилась:
– Пусть, пусть идёт. Лишний видок будет, а и князю он
ведом!
Добрыня не стал ей возражать, велел мне обуваться.
Одну собаку он привязал возле ворот, другая побежала за
нами. Подле дома слыхать было тишину, в которой стыли вокруг города
исполинские, заваленные снегом леса… Тяжкий мороз, будто горстью, накрыл птицу
на гнезде и зверя в логове – как они, согретые лишь собственным теплом, мыслили
пережить эту ночь?.. Воздух и тот казался густым, горло сжималось само, не
хотело его принимать…
Над рекой стояло мертвенное сияние, у берегов залегла
кромешная темь. Добрыня с Найдёной спустились на самый лёд, мы со старой
остались их ждать. Муж и жена низко поклонились реке.
– Помнишь ли, государыня Мутная, – сказал ей
Добрыня, – как мы с невестой моей вот здесь при тебе в любви обещались?
Гул прокатился меж берегов и завершился громким треском
прямо около нас! Это под пятою мороза лопался крепкий прозрачный лёд. Я
невольно поёжился и тут почувствовал, что начинаю дрожать… должно быть, от
стужи…
– Мы с нею друг от друга и от клятвы своей не
отступили. – продолжал мой хозяин. – И ты не выдай теперь, река-мать!
Достал из-за пазухи целый, ещё тёплый хлебушко, наклонился и
опустил его в трещину, жадно отверзшуюся, как я тут только приметил, у самых
его ног… Толкнул приношение под лёд. Отступил назад, на твёрдый берег, и я
задрожал пуще: причудилось, будто трещина-полынья на глазах стала смыкаться…
Но не судьба была в ту ночь девке Найдёнке спрятать
остриженную голову в новую кику и стянуть любимому с резвых ног сапожки,
становясь перед людьми мужатой женой. Не успели мы толком отойти от реки, когда
на ночной снег легли медные блики! А чуть погодя начало восходить над домами,
над заметёнными крышами, страшное багровое зарево. Пожар!
Добрыня мой сперва остановился в недоумении. А потом
опрометью кинулся вперёд, и остроухий пёс с воем полетел перед ним. Я пустился
вдогон, и лишь когда мы с ним уже топали плечо в плечо, запоздало смекнул: да
это же наша изба горела! Это на его, на кожемякин двор залетел гость незваный –
злой красный петух!
Никому не доведись увидеть, как горит его дом… Я-то это раз
уже испытал: в то ясное пригожее утро, когда Олав, собака смердящая, со своими
зипунниками-урманами наш двор вычищал.
Это страшней страшного, когда горит дом. И даже если нет в
том доме людей. И даже если это совсем не твой дом! Всё пожрёт ненасытный
огонь: и самые стены, и лавки по стенам, и полати, и крышу, и траву, что на той
крыше растёт. И колыбельку, в которой качала тебя родная рука и в которой ты
сам качал маленькую сестрёнку. Вспыхнет и станет пеплом соломенная куколка,
твоих рук труд, а в ней каждая соломинка тебе ведома. А кукла берестяная
скорчится от жара и будто поползёт, обугливаясь, к порогу, и в смертном
отчаянии потянется к тебе – спаси!
И ещё тому добро, кто не видел, как прыгает в это пламя
живой человек и исчезает в нём, в багровой круговерти, и сам становится языком
огня… Потвора, Потворушка, сестрица милая!
…И тогда же, пока бежали задворками, меня как стукнуло: не
само вспыхнуло – подожгли! Я же помнил, бабка выгребла из каменки жар и
спрятала в горшок. А тут пылало так, будто по всем углам нарочно раскидали
солому! Вот мы вомчались в ворота, и точно: пёс-сторож лежал зарубленный на
почерневшем снегу! А дом горел костром. Видать, сильно досадил кому-то мой
усмарь, ведал же вор, какой грозе себя подставил: доищутся – самого и семью на
разграбление да на поток, а допрежь ещё заставят погоревшему убыток платить.
Оттого-то поджогом мстит только тот, кому нечего терять, кто и так всё уже
потерял.
Дом колебался в вихре огня, на глазах погибало всё нажитое
за годы: утварь и кожи, бабкина резная прялка и мой так и не доделанный мячик…
Всё, что мы могли ещё совершить, это помочь уберечь соседние дома, из которых
выбегали испуганные, наспех прибранные люди. Вот-вот чёрными птицами полетят по
дворам горячие головешки – долго ли всему городу заняться!
