Добрыня молча схватил багор, лежавший у него под навесом, за
чанами, и кинулся на огонь, будто на лютого змея: умру, мол, а не пропущу…
Много труда приняли мы в ту ночь. Не мы одни: как
оборониться от беды, если не сообща? Народу набежало отовсюду – кто с шестами,
кто с баграми, кто с вёдрами. И княжьи из крепости подоспели, приодетые, в чём
сидели на пиру, в том сорвались. И тоже кинулись, будто в бой. Ни себя не
щадили, ни праздничных одежд. Сгорит город, больше утратят!.. Я мельком
разглядел меж ними Жизномира и улучил миг подивиться: надо же, вроде и сердце
держал на моего усмаря, и обиду злую ему затевал, а ныне вот катил прочь
дымившееся бревно и походя тушил снегом дорогой затлевший рукав… и, кажется,
даже щёку себе обжёг…
Я уже думал – век вечный буду тащить что-то из огня, руками
в волдырях хватать когда топор, когда деревянные вёдра, бросаться то от дома,
то к дому – с мороза в бешеный жар!
Добрыню несколько раз окатывали водой, чтобы заживо не
сгорел. Лез парень вперёд всех, в самое пекло, одежда на нём вспыхивала то и
дело. А водичка была – в десяти шагах от огня плевок мёрз на лету. Тут думай,
как бы не застыл ещё да не слёг, даром что ростом не про всякую дверь!
А потом всё кончилось как-то сразу, и люди отступили от ещё
шевелившейся, но уже замирённой груды посреди двора, и смолкли, охрипшие,
начиная понемногу распознавать ожоги и усталость.
– Добрынюшка!.. – закричала вдруг Найдёнка, и я,
опустивший было руки, так и подскочил: неужто впрямь что с усмарём? Но Добрыня
стоял жив-здоров, и тогда я оглянулся и увидел, что бабка Доброгнева оползала
на руках у Найдёнки, и девка не могла удержать её, разом отяжелевшую, неживую.
Не выдержало старое сердце гибели родного гнезда…
12
– След гнать надо! – сказал Добрыня сквозь
зубы. – Татя искать!..
Он озирался. Бедная Доброгнева лежала на земле, с головой
завёрнутая в чей-то плащ.
– То правда, пса-то зарубили ведь. – сказал
Жиз-номир. – Да топором вроде!
Он стоял рядом с Добрыней, будто и не водилось между ними
худого. Был красен и всё утирал распаренное лицо. А на щеке и впрямь тугим пузырём
наливался ожог.
Гуннаровы урмане держались чуть поодаль от нас, своей
кучкой, и негромко переговаривались. Асмунд-кормщик заматывал Гуннару Сварту
окровавленную руку, и тот смотрел на неё спокойно, как на чужую. Только знай
покашливал в кулак – досыта надышался, поди, чёрного дыма. А мало ещё тебе,
вражина, досталось, подумал я и отвернулся, не мог на них смотреть. А сгореть
бы тебе смертью огненной в этом дому! А не в этом, так в другом каком! И тебе,
и всем твоим, и самой твоей Урманской земле!..
Ещё я увидел между княжьими мальчишку Дражка. Ну как иначе –
все на пожар, и он на пожар, куда без него! Вот только почему-то он не лез
вперёд и не вертелся, как обычно, под ногами у старших. А вроде даже прятался
позади других и всё руки за спину убирал. И странно кривился лицом, кусая губы,
будто должен был что-то сказать и не мог, и не хотел, и мучился этим.
Жизномир наклонился над убитой собакой, перевернул её,
внимательно оглядел, покачал головой. Потом выпрямился и вдруг закричал на
Дражка:
– Ты что там ещё прячешь? А ну покажи!..
Все обернулись! Дражко поплёлся к Жизномиру, повесив голову,
как виноватый. Кто-то из варягов сердито заворчал: полно, мол, оставь
мальца-то, не он же, в самом деле, поджёг! Да и где ему такого пса зарубить! А
Жизномир, не слушая, нетерпеливо шагнул к Дражку и выхватил у него кусок
толстой ткани:
– Где взял?!
– У собаки… из зубов вынул… – простонал тот и
разревелся. – Только не он это! Не он!..
Вырвался, заплакал уже в голос и побежал прочь, спотыкаясь.
Налетел на меня и уткнулся носом мне в грудь, вздрагивая, будто от боли. Я его
обнял. А люди плотно придвинулись к Жизномиру, разглядывая улику, и почти сразу
кто-то яростно закричал:
– Да это от плаща кусок, что Гуннар Чёрный носит!..
Услыхав такое, я прямо задохнулся. Да как сразу-то не
догадались? То правда – кому бы держать зло на Добрыню, если не ему?.. Думал,
разорвут их всех на куски, Гуннара и других, здесь же, у пожарища, и кому какое
дело, что они помогали тушить! Вор всегда громче всех кричит, чтобы вора
держали!.. Но радовался я рано. Мореходы мгновенно ощетинились мечами, смыкаясь
в круг, да и княжьи бросились между ними и нами.
– Стойте вы!.. – раскидывая руки, что было мочи
закричал Жизномир. – Негоже так! Суд надо судить!..
Это многих образумило. Действительно, негоже без Правды, без
суда. Надо же хоть выслушать, что скажут!
Мой Добрыня вышел вперёд других. Обгорелые волосы перьями
торчали из-под шапки. И бабушку Доброгневу несли мимо на чужом плаще, в чужой
дом.
– Ты, тать заморский!.. – сказал он Гуннару
Сварту. – Ты почто избу мою сжёг?!.
Страшно было на него смотреть! Гуннар тоже подался вперёд,
раздвинув своих. Кажется, он один среди них был безоружен. Он отозвался:
– Это вправду мой плащ, но твоего двора я не поджигал.
– А кто же, если не ты? – спросил кожемяка, и
голос задрожал не от горя, не от обиды – от ярости, готовой вырваться из
узды. – Кому ещё понадобилось?
Гуннар покачал смоляной головой:
– Я не знаю. Надо подумать.
– Думай!.. – уже во весь голос крикнул
Добрыня. – На суд тебя, разбойника, призываю прилюдно!..
Вот на том и порешили тогда. Идти до утра Добрыне к соседям,
вызвавшимся приютить, а урманам – на княжеский двор, где они так и жили в
гостях. А назавтра сойтись им друг с другом перед князем, судиться судом. Там видно
станет, кто перед Правдой чист, а кто лжой себя измарал. Утро, оно вечера
мудреней…
– Слыхала, что ли? – сказал Жизномир
сестре. – Иди-ка домой!
Я ждал, спрячется Найдёнка за широкую Добрынину спину да
закричит оттуда с плачем – никуда, мол, с тобой не пойду! Да у людей защиты
попросит. Не так вышло. Гордо ответила, спокойно:
– Дом мой сгорел, Жизномир. А пойду туда, куда муж меня
поведёт. И не ты теперь мне указ!
И рука её приросла к усмарёвой обожжённой ладони – не
разорвёшь! У Жизномира прямо скулы свело, и я перепугался: как начнёт спорить с
ней да доказывать, что всё лжа, да выспрашивать, кто, мол, свадьбу-то видел? Но
он не стал перечить сестре. Я потом только понял: не посмел…
Княжьи ушли обратно к себе, увели с собою урман. А мы долго
ещё бродили по пепелищу, остывавшему на морозе, ворошили палками шуршавшие
головни: может, уцелело хоть что?
Дым развеялся, и снова светила луна, а к ней подползали от
края земли тёмные облака. И я заметил, как сбоку кострища, из кучи обгоревшего
корья, что-то блеснуло. Разгрёб ногой мокрую, уже смерзавшуюся золу – и из-под
неё глянул на меня мой меч. Дерюжка вся истлела в огне, но само лезвие даже не
потемнело. Не приняло на себя ни копоти, ни грязи. Так-то: меч боевой, это не
куколка берестяная и не мячик кожаный, от которого, поди, праха теперь не
осталось!
