Потому-то последний сноп вместе с волком часто оставляют в
поле – Богу Волосу, наполняющему ключницы зерном. Пусть следующим летом гуще
вырастет его рыжая борода – золотой хлеб. А не то всё же срезают этот сноп и
вручают припозднившемуся в работе жнецу: пусть-ка подкинет злого Волка в
соседнюю деревню, отведёт беду от своей! И если соседи, поймав, наставят ему
синяков, то и поделом растопыре…
А стоит не углядеть – Хлебный Волк выскочит из снопа и
прикинется человеком. Незнакомым, чужим человеком, вроде меня. И берегись незадачливый
странник, если только ты взаправду не дух! Благодари судьбу, если просто
поколотят и с гиканьем бросят в реку, заклиная будущий дождь… Могут ведь и
убить. Ибо иначе хлебное поле перестанет родить. И тогда – не то что вымолвить,
помыслить страшно – голод!
Когда они двинулись ко мне всей кучей, держа наготове кто
палку, кто серп – я не побежал. Я хаживал в битвы под славным княжеским стягом.
Рядом с самим Вадимом Хоробрым – по правую руку! Кто не жил в дружинной избе, тому
не понять. И я видел, как идут в бой датские викинги. Шлем к шлему, топор к
топору! Если уж я не бегал от них…
Два верных товарища были у меня здесь. И один из них –
железный. Я откинул плащ с правого боку и положил руку на меч.
Они остановились. Они были похожи на свору собак, гнавших
зайца и встретивших матёрого волка. Лес так и звенит от свирепого лая, но
подходить первым – на верную смерть – я ведь тоже не шутил… И тут над моей
головой свистнули в полёте стремительные крылья: я сразу узнал птицу, но и то,
кажется, вздрогнул. Белая молния сорвала шапку со стоявшего ближе других. Тот
пригнулся, отскакивая, а кречет привычно сел на моё плечо и стиснул его
сильными лапами, прокричав вызывающе и гордо. Мой второй товарищ тоже готов был
за меня постоять.
Жнецы начали переглядываться. Небось не всякий день являлся
к ним сюда изрубленный в сечах воин, да ещё с белым соколом на плече. Я понял,
что теперь мне следовало действовать быстро: выдернуть из ножен меч и проложить
себе путь, пока не взяли в кольцо. И пусть пеняет на себя тот, кто посмеет
загородить мне дорогу. Чтобы думали следующий раз, кого принимать за Хлебного
Волка!..
О Братиле я успел уже позабыть. А он вдруг появился из-за
моего плеча – да и пошёл себе прямо вперёд, попросту отодвинув рукой кого-то из
нападавших. Я и не понял сперва, куда это он шёл. Но потом увидел: поранившаяся
девчонка стояла на коленях в колкой стерне, сжимая больную руку здоровой.
Из-под её пальцев, из-под наспех наложенной повязки бежал алый ручеёк.
Две женщины хлопотали около неё, готовя жгут. Братила
отстранил и их. Опустился наземь рядом с девчонкой. Взял её руку в свою и
принялся разматывать повязку.
Я со стуком вдвинул меч в ножны: он не пригодится мне
сегодня. Жнецы по одному покидали сдвинувшийся было круг и уходили смотреть.
Пошёл и я: мне было почти досадно, что так и не довелось их проучить.
Веснушчатая девка была одета не лучше самого Братилы:
рубашонка – заплата на заплате, ноги вовсе босые. Русая коса растрепалась, в
глазах – страх.
– Уймись, руда непослушная, – гладя кровоточившую
руку, тихо проговорил Братила. – Тебе приказываю: уймись…
Тут-то ахнули разом все, кто смотрел. Алый ручеёк поредел на
глазах! Девчонка закусила губу: не припомню, чтобы кто смотрел на меня, как она
в тот миг на Братилу. А он продолжал по-прежнему тихо:
– Два брата камень секут. Две сестры в двери глядят.
Две старухи в воротах стоят. Ты, бабка, воротись, а ты, кровь, утолись. Ты,
сестра, отворотись, а ты, кровь, уймись! Ты, брат, смирись, а ты, кровь,
запрись! А будь слово моё крепко!..
Кровь совсем перестала течь. Братила бережно отёр руку и
снова перевязал. И девка тут же испуганным зайчонком кинулась прочь, забыв даже
поблагодарить. Братила улыбнулся вслед своей виноватой улыбкой. Она всё-таки
кончит жать самой последней, и кто-нибудь из парней срежет последний сноп,
метко запустив серпом. Свяжут страшное чучело Волка и отдадут его ей…
– Уж ты, батюшка ведун, не серчай на нас,
непутёвых, – согнулся перед Братилой тот, кого едва не поклевал мой
Морозка. – Обознались…
У него на серебряной бляхе богатого ремня красовался ведомый
мне знак: прыгающая рысь. Так метили своё добро кременецкие князья. Стало быть,
я почти пришёл…
– Не побрезгуй хлебом-солью, господине, –
кланяясь, продолжал жнец. У него был крутой возлысый лоб и глаза охотящегося лиса. –
Остался бы, пожил у нас…
Вот и расстался я с Братилой: не жаль. Вызнать бы ещё
только, какая тут ближняя дорога в Кременец… Морозка снова крикнул, переступил
на плече, жёсткие перья коснулись моих волос. Братила оглянулся на меня – я это
почувствовал – и сказал:
– Да не один я тут, добрый хозяин.
Ох и не привык же я ходить за кем-то в меньших товарищах!
Единственно за князем, но то разговор особый! Я рывком повернулся к Братиле… но
встретил его удивлённые чистые глаза, и ярость во мне погасла. Сразу. Как и не
бывало её. Братила в мыслях не держал чинить мне обиду. Просто хотел, как
поучают старые люди, отплатить добром за добро…
А в остальном деревня Печище ничем меня не удивила. Я их,
таких, не две и не три повидал ещё дома, в Ладоге, когда Вадим Хоробрый ходил с
нами по дань. Только у нас жила всё больше ижора да весь. Там почти не сеяли
хлеба, лесной народ кормился тем, что давали озёра да зелёная чаща. Дома у них
держались на срединных столбах, укрывались крышами из корья, огораживались
заборами из косых жердей, не всякому волку перескочить. Здесь же обитало
словенское племя: добрые рубленые избы в ряд стояли по высокому берегу речки.
Много, целых восемь дворов. Большая деревня, богатая. Любо остановить глаз.
От леса её отделяли старопахотные поля, давно уже
превратившиеся из кормильцев в сторожей: не подойдет незамеченным ни зверь, ни
человек. А поодаль дымила труженица-кузня, и звонко разносились в предвечерней
тиши мерные удары ковадла.
Я шёл следом за старейшиной и Братилой и думал о том, что он,
Братила, кажется, поступил со мной добрее, чем я с ним. А впрочем, не всё ли
равно…
2
Вот уже несколько дней мы жили в доме старейшины. Другие
сельчане звали его чаще не по имени, а по прозвищу: Лас. Имя ведь дают при
рождении, ещё не ведая, каким вырастет дитя. А вот прозвище надевают, точно
гривну на шею – за дела. И бывает, что прирастает такая гривна к человеку
крепче собственной кожи: так и тут. Старейшина вправду был ласков и угождал нам
с Братилой, чем мог. Но достаточно было посмотреть, как жилось у него рабам!..
Я и смотрел. И, как водится, мотал себе на ус.
Морозка, ловчая птица, в своём деле равных не ведал. Любо
было глядеть, как он уходил с руки ввысь, в синее небо. Будто в дом отеческий
после долгой разлуки. И как, настигнув добычу, без промаха бил железными
когтями. И спешил вернуться ко мне, ожидая – похвалит ли хозяин?
