Я часто отправлялся с ним то в поле, то в лес, и мы никогда
не возвращались пустыми. Вот и в тот раз я нёс на ремешке двух селезней,
беспомощно свесивших радужные шейки. Ласовы чернавки ощиплют их да и бросят в
кипящий горшок.
В тот день я встретил дикого тура… Вот уж не знаю, кто из
нас больше удивился неожиданной встрече: я или этот громадный чёрный бык с
белой полосой вдоль хребта. Мы столкнулись нос к носу на звериной тропе, в
зарослях орешника, отягощённого грузом ещё не созревшего урожая. Я увидел тура
и остановился, замерев. Замер и он.
Он был так близко, что я ощущал запах его шерсти. Я видел
глаза, близоруко рассматривавшие меня из-под длинных ресниц. И широкие ноздри,
напряжённо вбиравшие воздух. И огромные, грозно вытянутые рога, способные
опрокинуть медведя и распороть брюхо коню. Это был лесной князь! Никто не
осмеливался встать у него на пути. Только во всем подобный ему самому. Но это
будет позже – по осени, когда на дубах вызреют жёлуди и начнётся великая пора
турьей любви…
При мне не было ни коня, ни копья. Я стоял не двигаясь и
ждал. Но зверь так и не бросился на меня. Очень медленно он поднял тяжёлую
голову, повернулся и пошёл прочь.
Он уходил доверчиво и гордо. Он признал меня равным себе. И
нам с ним нечего было делить в этом лесу. Он очень не хотел открывать мне свою
хромоту, чтобы я не посчитал его уход отступлением. Но мы оба были старыми
воинами, и я разглядел свежие шрамы у него на бедре.
Мне случалось охотиться на туров, когда их поднимали в чаще
княжеские выжлецы. Я видел, как могучие быки прогоняли прочь робких туриц и
одни встречали погоню, бесстрашно и яростно принимая свой последний бой. Видел
их и мёртвыми – павшими достойно… Но я понял, что лишь нынче мне выпало узреть
лесного бойца в его настоящем обличье. Величественным и спокойным, исполненным
той мощи, которую мало чести пускать в дело по пустякам. Истинным князем, что
сидит в своей гриднице меж бояр, опершись о меч, вложенный в ножны…
Я подождал, пока он скроется из виду. Следовало уйти и мне:
такой уж получилась наша с ним клятва, данная без слов. Но в моей суме лежала
добрая краюха: тур, принюхиваясь, должен был учуять не только железо, но и
хлеб.
Рано или поздно лесной князь вернётся проверить, сдержал ли
я обещание… Я положил краюху на тропу и ушёл. Мне, привыкшему сражаться, было
почему-то радостно оттого, что рогатый воин впервые примет от меня не железо, а
хлеб.
А ещё в тот день мой путь снова пролёг мимо священного
древа. Про себя я давно уже решил подарить ему новые кабаньи клыки и потому
думал сегодня обойти его стороной, не хотел тревожить с пустыми руками. Но
услыхал на поляне человеческий голос и не удержался, свернул-таки посмотреть.
Перед сосной стояла на коленях та самая девушка, что
поранилась в поле серпом. Я уже знал, как её звали: Надёжа. Видно, крепко любил
её давно умерший отец. Это было хорошее имя.
Надёжа горько плакала и всё кланялась дереву, отвечавшему ей
отстранённым, высоко вознесённым гулом. Так у порога моего прежнего дома звучал
не ведающий покоя прибой, и никто не знал, что за сила порождала его, день и
ночь ворочаясь в бездонной глубине… А у подножия вещего древа, спутанная
лыковой верёвкой, барахталась в траве голенастая курица. Вечером или ночью
милосердная чаща пришлёт за ней вечно голодного лиса.
Потом я с удивлением разобрал имя Братилы… Ну и что,
подумалось мне. Не больно широкоплеч, зато молод и пригож. Я не понял только,
почему она решила просить помощи у сосны. Умылась бы над ковшиком да и
приворожила милого приворотным заговором – ведь так, кажется, от века поступают
девчонки? Или он чем обидел её, и она вымаливала ему погибель?.. Однако не дело
слушать предназначенное не тебе, да ещё в таком месте, как эта поляна! И я
хотел было уйти, так и не показавшись Надёже, когда приметил, что за ней
наблюдали не только мои глаза.
Старейшина Лас не больно задумывался над именами для
сыновей, называл их в том порядке, в каком они появлялись на свет: Первак,
Другак, Третьяк. Только самого младшего, четвертуню, назвал Мстишей. Говорили,
это жена наконец упросила его уважить деда мальчишек, её отца.
Старший сын Ласа, Первак, хоронился в подлеске, терпеливо
дожидаясь, пока Надёжа пустится в обратный путь.
Мне не было дела ни до девушки, ни до парня: тем более, что
я как-то сразу поверил, будто он ждал её там, намереваясь проводить. И опять я
едва не ушёл… Но тут Надёжа поднялась и усталым шагом побрела по поляне,
вытирая глаза.
Первак был охотником, привыкшим скрадывать зверя. Он возник
перед нею так неожиданно, что она едва не ткнулась в его грудь. Я всё ещё
думал, что он хотел обрадовать её и удивить. Но Надёжа рванулась от него прочь,
и вместо лукавого смеха до моих ушей долетело отчаянное:
– Не тронь!
– Ягодка моя, – промурлыкал Первак. И пошёл прямо
к ней – уверенно, не спеша. У неё блеснул в руке нож, но Первак ничуть не
испугался. Сейчас этот нож полетит в сторону и исчезнет в траве. Но тут Первак
глянул поверх её головы. И увидел меня.
Я по-прежнему не собирался лезть не в своё дело. Но
неразлучный меч висел у меня при бедре, и боюсь, что рука моя лежала на
рукояти. Во всяком случае, Первак замер на месте.
Морозка на моём плече развернул сильные крылья, вытянулся,
угрожающе раскрыл клюв: не подходи!
Я увидел, как румянец на лице Первака сменила багровая
краска. Что может быть хуже бессильной ярости и того стыда, который она
порождает! Он ведь никак не ожидал встретить меня здесь. И он не мог надеяться,
что сумеет меня одолеть. Девчонка не была мне ни сестрой, ни подругой; я почти
не знал её, да и знать-то не хотел. Но я ни за что не стал бы объяснять этого
щенку, и пусть бросается на меня, если больно охота! Но Пер-вак, по-прежнему
молча, повернулся и зашагал прочь. Унижение душило его, я это видел по
натянутой, будто окостеневшей спине. Унижение невыплеснутое, неотомщённое и
жаждущее мести. Я знал, что провожаю глазами врага. Ладно, одним больше…
Только уже скрываясь за деревьями, Первак оглянулся. И
грязными комьями полетели пакостные срамные слова!.. Я шагнул было вдогон, но
остановился: никаким словом не обидишь хуже, чем молчанием. Он ведь поймёт, что
промолчал я не со страху.
– Пойдём, что ли, – сказал я Надёже. И тут-то у
неё хлынули слезы, неудержимые, как вырвавшийся из запруды ручей. Я смотрел на
её прыгавшие губы и думал о том, что все девки устроены одинаково. Начинают
бояться, когда весь страх миновал… А ещё казалось, будто с дерева слетела
синица и села мне на ладонь. Вот так: доживёшь, как я, до седых волос и вдруг
обнаружишь, что способен радоваться не только лютому кречету на рукавице, но и
такой вот глупой, доверчивой птахе…
– Будет реветь-то, – сказал я, – Пошли.
3
Думал я довести Надёжу до общинного поля и там
распроститься, ан не вышло! Взмолилась, упросила заглянуть к ним с братом, не
погнушаться угощением. Я хотел отказаться – у этой Надёжи навряд ли так ломился
стол от еды, как у Ласа. Но вовремя вспомнил про Первака: придётся ведь сидеть
с ним локоть к локтю – в блюде. И я сказал: добро…
