Дом стоял на высоком речном берегу, чуть на отшибе. Пять лет
назад выстроил его здесь чужой для Печища человек – Надёжин отец. Издалека
притёк он сюда с женой и двоими малыми детьми, попросил приютить… А до того дня
в Печище жили лишь родичи, потомки одной-единственной большой семьи.
И пока, милостью задобренных приношением Богов, рос-хорошел
на пригорке дом, на лице строителя пробивалась новая борода взамен обгоревшей.
Лесное селение в три двора, где он жил раньше, дотла сгубил пожар.
Две руки да звонкий топор – чего ещё надо? Весёлая, ладная
получилась изба. Стояла всем на загляденье, выхвалялась резным коньком на
охлупне, солнцами да громовыми знаками на причелинах. Живи себе, радуйся, добра
наживай!..
И не ведал счастливый мастер той славы, что ходила об омуте,
куда гляделся с высокого берега его новый дом. Не знал, что люди издавна
сторонились этого места, особенно же вечерами, когда солнце пряталось за лес… В
бездонной яме под откосом обитал водяной.
Ничего не боявшиеся мальчишки редко отваживались купаться
поблизости. Знали: чуть зазеваешься – и стреножит пловца зловещая судорога. И
обовьется вокруг колен не то водоросль, не то чья-то мокрая борода. И всё, и
только пузыри из непроглядной илистой глубины!
Знали ещё: водяной тот денно и нощно, без устали,
грыз-подтачивал берег. И берег понемногу рушился в воду. Когда малыми
горстками, когда целыми пластами земли, с гулом уносившими в омут то снасть,
разложенную для просушки, то перепуганную козу… Но чужому человеку Печище
ничего не сказало.
И настал день, когда снова вздрогнул обрыв. В туче
взвившейся пыли сползла в реку половина огорода, принадлежавшего чужаку. А с
огородом и хозяева, убиравшие репу. Надёжа с братцем Туром уцелели случайно:
отец как почувствовал, послал в дом, велел принести корзину. Да не понадобилась
та корзина…
Уцелела и изба. Не рухнула, лишь покривилась, осела, начала
гнить. А берег с того дня навсегда перестал отступать. Каменная скала открылась
в обрыве! Да и водяной присмирел, не стало его ни видно, ни слышно. Может, и
вовсе перебрался в иные места. Печище откупилось…
Прежняя красавица изба была теперь сродни вдове, потерявшей
защитника, кормильца, опору. Мужской руки недоставало в этом сиротском
хозяйстве. Я и то сразу приметил десять дел, которые следовало бы сделать, а я
привык жить в дружинном доме и думать больше о ратной княжеской службе.
Поправить забор, покуда вовсе не развалился. Сменить в сарае подгнившие угловые
столбы. А там приподнять и саму избу, выкинуть вон насквозь почерневшие брёвна.
А того лучше – вовсе разметать сруб и сложить новый, выбрав для него местечко
повеселей нынешнего, и долго будет стоять в доме смолистый сосновый дух… Так
подумав, я припомнил, что у Надёжи был брат. И едва не спросил – да что ж он,
бездельник!.. Хорошо, что не спросил. Этого Тура я единственного из всей
деревни ещё не видел в лицо. Потому что с самой зимы парень сидел дома почти
что безвылазно. Скорбела у него, говорили, не то рука, не то нога.
Надёжа забежала вперёд, растворила передо мной дверь… Я
пригнулся и шагнул через порог.
Лишённая окон изба была совершенно темна. Сидевший в сырых потёмках
не желал впустить свет хотя бы через дымогон. Надёжа затеплила лучину, воткнула
её в железный светец над корытцем с водой. Изба озарилась: провисшая крыша,
наверняка сочившаяся в дождь, низенькая печь-каменка справа от входа, полати,
облезлая овчина на полатях… И я сразу увидел её брата. Рослый ширококостный
парень сидел недвижимо на лавке, прижавшись худущей спиной к гладко
выскобленным брёвнам. И смотрел на меня светлыми глазами ночной птицы, зрячими
в темноте. Глаза внятно спрашивали: зачем пришёл? Без тебя жил, без тебя
помирать стану. Уходи!.. А Надёжа вдруг схватилась за веник, и я увидел на полу
остатки глиняной мисы, вдребезги разбитой о печь. Потом она кинулась к брату,
обняла, зашептала на ухо:
– Пади, Тур, – разобрал я. – Пади…
Тур рванул плечом, отталкивая сестру. Его правая рука,
работница, кормилица, лежала на лавке полено поленом.
Ладно!.. Я ссадил Морозку на сучок, вбитый в стену для
одежды. И опустился на лавку.
– Угощай, – сказал я Надёже.
А у неё не было даже огня в печи. Она метнулась разжечь её,
торопливо застучала горшками. Тур по-прежнему смотрел на меня злыми глазами, но
помалкивал. Гостя лаять – совсем стыда не иметь. Надёжа выложила на чистую
тряпицу хлеб – чёрствый, но ещё ничего. Достала головку пахучего чесноку.
Положила передо мной обкусанную ложку и сняла с печи горшок. В отверстие
печного свода ринулись искры, вылетел дым. Запахло кашей. Вкусной рассыпчатой
кашей из дикого манника, какую готовят детям да больным. Я так и представил,
как она студила босые ноги в предрассветной росе, собирая готовые осыпаться
метёлочки: накормить хворого брата. А брат не ел. Морил себя голодом, швырял
миски о печь.
– Ещё ложки клади! – строго сказал я Надёже. Она
повиновалась поспешно. Вся посуда в их доме была самодельная, лепная, такая и увесиста
и груба, зато разбилась – и не жалко, глины – вон сколько в ближайшем овраге,
замешал с песочком, да и в огонь! Чтобы покупать звонкую, тонкостенную,
выглаженную да разукрашенную мастером на кругу – требовался достаток.
Тут я повернулся к Туру и положил руку на стол. Так, будто
собирался во всю мочь ударить по нему кулаком! И сказал, как говорил когда-то
отрокам, сотворившим очередную дерзость:
– А ну живо за стол!
…Ох и давно же не входил в эту избу никто, способный, как я
сейчас, сесть на растрескавшуюся лавку, кликнуть домочадцев к обеду, раздать
хлеб, а не то и щёлкнуть по лбу ложкой расшалившегося сынишку! У Тура так и
вспыхнуло всё лицо, глаза распахнулись недоверчиво и изумлённо… Он неловко
поднялся. Шагнул. И сел, безотцовщина, у дымившегося горшка. Нашарил левой
рукой ложку и в свой черёд зачерпнул мимо каши – всё смотрел на меня… Я
улыбнулся невольно. И запоздало сам себе удивился: поди же, не разучился ещё. Я
сказал ему:
– Ешь. Кашу и князья едят, сила в ней.
– А ты, дядька, с князьями за столом сидел? –
спросил он вдруг. Голос был таким, каким ему и полагалось быть: мальчишеский,
ломающийся.
– Сидел, – ответил я. Но больше сказать не успел:
дверь открылась, на пороге появился Братила.
Надёжа его встретила, точно старого друга. Так и захлопотала,
усадила, обмахнула перед ним без того чистый стол, подала ложку. Братила же
внимательно посмотрел сперва на Тура, уписывавшего кашу, потом на меня. Но
ничего не сказал.
И внезапно я понял, куда он ходил все эти дни. И еще: теперь
я знал, о чём молилась Надёжа у священного дерева. О том, чтобы ведун успел
помочь её брату, пока тот вовсе не протянул с голоду ноги. Чтобы хоть лаской,
хоть таской заставил парня жить. Так значит – вовсе не своей волей пришёл я
нынче на поляну, а потом сюда! И ещё кормил кашей мальчишку, до которого мне
дела-то не было, хоть он живи, хоть он помирай! Но почему я вдруг испытал
радость и гордость оттого, что Тур, на Братилу едва взглянувший, на меня
смотрел не отрывая глаз?..
