Мать, страдая, наблюдала за ней из угла.
– Ждет печь коровая, ждет невеста жениха, –
проговаривали помощницы, и боярыня прижимала ко рту кулачок. Протопленная
каменка дышала жаром; коровай подняли в шесть уверенных рук, трижды передали
под ним друг другу кружку пенистой браги, по очереди отхлебывая маленькие
глотки. Утвердили, накрыли, обложили горячим угольем… Славный поднимется
хлебушек, выйдет пышный да румяный, с крепкими рожками и мягким легким нутром,
а уж духу – из избы во двор, а со двора на всю широкую улицу!
Отведав угощения, соседки поблагодарили и ушли, и тут-то
боярыня обняла дочь, заплакала в голос:
– Отец твой вернется, как перед ним встану? Не
уберегла, скажет, утушки малой, отдала белую лебедь ворону несытому, коршуну
кривоклювому…
От каменки уже явственно веяло печеным, и добрый запах
впервые говорил боярыне о неотвратимом и страшном, вплотную надвинувшемся на
дом… У Всеславы тоже дрогнули губы, всхлипнула, прижалась, стала гладить мать
по плечу:
– Ратша добрый ко мне… он любить меня станет… и отца!
Кого уговаривала – непонятно: не то мать, не то себя саму. А
что ещё станешь тут делать, если сватается первый Рюриков гридень; а сватом, того
гляди, нагрянет сам Ждан-воевода, а домостройничают-то – боярыня хворая да
дочка молоденькая, а вся храбрая оборона – двое рабов!..
– Добрый, добрый! – причитала мать. – Добрый,
пока в женихах, а наскучишь – и выгонит, как Красу!..
Всеслава отчаянно мотала русой головой, туга коса змеей
металась туда-сюда по узенькой девичьей спине.
– Не выгонит, я женой ему буду! Красу он вокруг печи не
водил!..
Вот так жалели и уговаривали одна другую, а что толку: таков
жених едет, что никаких отказов и слушать не станет. А заупрямишься – умыкнет,
увозом увезёт девку, ещё и пожалеешь, что не породнился добром!
В конце концов боярыня уняла больное сердце – сама причесала
Всеславу, принялась наряжать и охорашивать её к приезду гостей, да ещё
заговаривала старыми заговорами, которыми от века оберегают невест:
– Как свеча яркая горит-светит ясно да красно, так и у
тебя бы вся кровь в щечках таяла да ясно горела! И при чёрном, и при белом, и
при женатом, и при холостом!..
Добыла из тайного сундука и опоясала дочь по голому телу
нитками самой первой пряжи, что ещё непослушными детскими пальчиками напряла
когда-то Всеслава: от недоброго сглазу храни, рукоделие, рукодельницу-невесту!
И тут же снова заплакала, будто своими руками собирала дочь
не замуж, а медведю в пасть или в злую неволю за тридевять земель.
Когда сняли с жара коровай и выложили на стол
отдыхать-остывать под вышитыми полотенцами, оказался он на диво высоким и
сверху донизу в таком ровном, ярком, жарком румянце, будто и вправду сам дед
Даждьбог благословил его своим огнем на честное веселие всем добрым людям и на
радость.
5
Пелко так и прижился пока в крепости-детинце, в конюшне,
там, где в самый первый день оставил его, избитого, немилостивый Ратша. Он
тогда ещё пришёл в себя оттого, что белый конь Вихорь жалеючи обнюхивал его,
лежавшего на утоптанном земляном полу, дышал теплом в расквашенное лицо… Пелко
приподнял непослушную занемелую руку – отдавил телом, покуда лежал, –
погладил нежные шёлковые ноздри… Сильный злой жеребец насторожил уши, но головы
не отдернул, не укусил. И от этой-то негаданной доброты коня Пелко будто
сломался: так стало жаль себя, несчастный листочек, сорванный с родной ветки,
унесённый бурями, упавший наконец неведомо куда – и больно же падалось, холодно
лежалось ему теперь!.. Съежился у Вихоря под ногами, закусил палец в зубах и
неслышно заплакал… срам вспомнить – а что ты думаешь, ведь полегчало. На другое
утро в благодарность за ласку поднес Вихорю хлеб, которым угостила его старуха
чернавка. Красавец конь подношением не побрезговал, с достоинством взял
горбушку из протянутой ладони, даже позволил Пелко поскрести щеткой белые бока,
почистить копыта. Корел, привычный к охоте и зверью, не пугал норовистого
резкими движениями, говорил с ним, умницей, ровно и тихо… Поглядели бы прежние
друзья-меряне – решили бы, что он, Пелко, не одно волчье слово знал, но и
лошадиное тоже. Да где они теперь, молодые удальцы! Так и легли бок о бок на
той кровавой поляне, опустели их берестяные колчаны, преломились в руках меткие
луки…
Небогатые хоромы – конюшня, но лесной парень радовался уже
тому, что оказался под крышей. Облюбовал себе местечко в углу, притащил туда
охапку колкой соломы – чем не жилье! Небось не под дождем и не в снегу,
по-куропатичьи на морозе! Одного жаль, далеко остался тот весёлый щенок,
остроухий и звонкий охотничий добытчик-пес… Славно было бы обнять его холодной
ночью, услышать стук преданного сердечка, зарыться носом в жаркий густой мех!
Первое время он сидел в конюшне, как в логове, не решаясь
высунуться даже во двор. Ладога страшила его многолюдием, разноязыким
оглушительным гомоном: шагнешь через порог и пропадешь ведь, как в водовороте,
погибнешь, не сыскав дороги назад! То ли дело в лесу, где струятся с елок
серебряные нити лунного света, где каждое дерево радо указать полночь и
полдень, а звериная тропа непременно выведет к ручью…
Но в конце концов он преодолел этот страх. Давно привычен
был справляться с пакостной боязнью, приходилось ведь кидаться за зверем на
лыжах с обрывистой крутизны, а то, ещё страшнее, нырять в стремнину под
поваленные деревья! Сказал себе твердо, по-мужски: не вековать тут, подле
коней, дело надобно помнить! Пора уже найти боярскую дочь, вернуть заветное
колечко – да бежать без оглядки обратно в свой род, на Невское Устье!
Однажды вечером он тихонечко прокрался за дверь и долго
озирался, запоминая, как стояла конюшня в просторном крепостном дворе. Мало ли
– вдруг объявится Ратша, шагнет неожиданно из-за угла, тут успеть бы юркнуть в
знакомую щелку, не угодив ему на глаза!
Но людей во дворе оказалось немного, и это придало Пелко
безрассудства. Боком, боком миновал он отроков, скучавших со своими копьями в
распахнутых настежь воротах. Те только покосились лениво – и ничего, даже
спрашивать не стали, куда, мол, ещё пошёл…
Думал он первым долгом поискать соплеменников-корелов и
вызнать у них что-нибудь о Всеславе, дочке боярской, но где там! Столь много
народу немедленно замелькало перед глазами, засновало взад и вперёд –
муравьиная куча, разворошенная лакомкой Отсо… Посмотрел Пелко и понял, что
прошёл тогда с полоном по городу, города не увидав.
Деревянная линнавуори высилась над Ладогой, как соколиное
гнездо над населенным птицами болотом: приглядывала, охраняла от залетных
клювов да когтей. Ясно виден был речной берег-торжище и корабли, вы тащенные на
сушу. Корабли показались Пелко бесчисленными, и немудрено: в роду Щуки меньше
было кожаных охотничьих лодок, чем здесь – добрых морских судов!.. Пестрели
вблизи них раскинутые палатки, вились дымки над заросшими крышами громадных
гостиных домов: их выстроили себе торговые ватаги, ходившие сюда из года в год.
