Скоро лето покатится в осень, и наедет в полюдье кременецкий
князь, хозяин здешних земель. И я уйду с ним. А с Братилы какая защита? Самому
присмотр нужен. Печище радо было приветить ведуна, умеющего заговорить скорбные
зубы, унять колючую боль в животе. Но после ссоры с Ласом к нему пойдут только
при последней нужде. Воля Ласа – воля всего рода. Это закон.
Я возвращался лесом, неся на плече славно потрудившегося
кречета. Где-то здесь, в чаще, обитал волхв куда могущественнее Братилы. Может,
Бра-тила ещё станет таким к зрелым годам, а может, и не станет. Кузнец, с
которым я водился, рассказывал мне про великомудрого деда. Рассказывал, а сам
озирался…
Будто раз в одном селе, не в Печище, люди сеяли хлеб. И
тут-то, куда как некстати, пошла-полезла из-за края земли громадная синяя туча.
Быть жестокому холодному ливню, если не граду!
Тогда-то приметили волхва, сидевшего на краю поля…
Вот вылетел из лесу, со стороны тучи, серый конь под седоком
в сером, как дождевая завеса, плаще:
– Батюшка, дозволь! Ведун отвечал спокойно:
– Не дозволю.
Страшно крикнул вершник… Хлестнул серого и не то пропал в
лесу, не то растаял, как дым. А туча подходила, и вот увидели белого всадника в
белой одежде, будто градом или снегом припорошённого… и повторилось, как в
первый раз.
А третьим выехал чёрный воин на вороном жеребце. Золотая
секира горела у него в поднятой руке, золотую бороду развевал порывистый
грозовой ветер… Тут уж кудесник поднялся и поклонился ему в землю. Молвил так:
– Тебе, господине Перун, я не указ. Об одном прошу:
смилостивись, потерпи до реки, не губи поля!
И загрохотало за рекой, засверкало частыми молниями на том
берегу, понеслось в неистовом вихре, смывая кусты, с треском выдирая
вцепившиеся корни!..
…Стрела вошла в дерево на высоте моего бедра, и сверху
посыпалась отмершая хвоя. Тяжёлая стрела с наконечником в палец длиной: на
крупную дичь! Метили в живот, да промахнулись: я как раз наклонился поправить
сапог.
Я крутанулся на пятке. В лесу не выстрелишь издалека. Пусть
прячется, или бежит, или, если отважится, стреляет ещё! И пеняет на себя, что
не уложил с первого раза! Там, откуда прилетела стрела, верещала в кронах
деревьев неугомонная сойка. Я бросил Мороз-ку с руки – лети, ясен сокол, нечего
тебе тут делать! Да и пошёл прямо на затаившегося стрелка.
Я так и знал, что он не посмеет выстрелить ещё. Одно дело
зверь. Другое – человек! Да идёт на тебя, держа в руке меч! Он бросил лук и
кинулся удирать, когда я был в десятке шагов. Мелькнула зелёная охотничья
рубаха, выкрашенная плауном. Первак?.. Сперва он оставил меня далеко за спиной.
Молодость легконога, молодых не будят по ночам прежние раны. Но я знал, что от
меня ему не уйти. Лес велик; он устанет раньше, чем я.
Мы бежали долго, и я начал-таки настигать. Он тяжело
отдувался в тридцати шагах впереди. Что сотворю над ним, когда скручу?.. Нет,
не убью, хотя и стоило бы… И в Печище, на суд-тяжбу, не поведу. Станут они
судить своего против чужака-сироты, за которого не придёт постоять оружная
родня! Я всыплю ему сам. Чтобы сидеть не мог. Хворостиной. Или вот этим ремнём,
сняв с него ножны…
Сосна выпростала из земли упругий жилистый корень,
подставила мне подножку. Я тут же вскочил, вгорячах не заметив, что вывернул
ступню. И услышал впереди крик!.. И треск кустов, расступавшихся перед кем-то
огромным! Я не побежал дальше. Лесной князь, потревоженный бесстыдным
вторжением в свои хоромы, накажет обидчика наверняка не хуже, чем я.
Я ещё вернулся за добычей, которую бросил, пускаясь в
погоню. Мой Морозка сидел там на дереве, охранял. Редкий кречет вот так слетел
бы к хозяину, не воспользовался свободой… Морозка был другом надёжным. Я
свистнул, и он опустился мне на плечо.
Стрела, как я и думал, оказалась без метки – чего ещё ждать
от стрелявшего исподтишка. Я выдернул её: незачем мучить живое дерево, а мне
пригодится… Да и пошёл себе домой.
Нога моя к тому времени разболелась, я шёл медленно и
хромал. У самого дома мне показалось, что две женщины, попавшиеся навстречу,
посмотрели на меня очень уж странно…
Когда я вошёл во двор, Тур по обыкновению возился в сарае. Я
слышал, как шуршали стружки.
– …а ещё ко мне леший из лесу приходил, – долетел
голос Братилы, – Жену, лисунку мохнатую, недужную приводил да малого
лешачонка. Так-то они людей боятся. Меряне овдой их зовут…
Надёжа сидела у раскрытой двери и слушала, держа в руке
деревянную ложку. При виде меня вскочила, всплеснула руками, пустилась в избу.
Должно, позабыла на печке горячий горшок!
Я заглянул в сарай. Тур сидел осыпанный стружками и
старательно выглаживал очередную дощечку. По моему совету он строил
лодью-насад: долблёнку с бортами, надставленными рядами досок. Мы пускали такие
из Ладоги на варяжское побережье – в Аркону и Колобрег, на остров Готланд и в
свейский город Бирку, и не боялись, что потонут. Неужто не увезёт болезни?
Тур с торжеством протянул мне наполовину готовую лодочку:
– Посмотри, дядька Неждан!
Я посмотрел. Но не на кораблик, а на его правую руку. Пальцы
на ней далеко ещё не вошли в силу, однако верёвка, чтобы привязывать нож,
больше не требовалась. Я покосился на улыбавшегося Братилу. Лодочку ещё
предстояло достраивать, а болезнь уже перебиралась на новое место, покидая
руку… Диво!
Немного попозже они рассказали мне, как незадолго до моего
прихода в деревню явился Первак. Явился еле живой от усталости и перенесённого
страха. И рассказал, как далеко в лесу за ним ни с того ни с сего кинулся
огромный бык-тур. И как этот бык гнал его, Первака, чуть не до самых полей. И
не настиг единственно потому, что был хром. И как ему, Перваку, всё казалось,
будто совсем не простой тур за ним бежал…
Я посмотрел на свою распухшую ногу и усмехнулся.
6
Снился мне сон…
И вновь тысячегласно шумело многолюдное вече. И говорили
ладожане: а верно ведь, братие, не бывать одному телу – да враз о двух головах…
И вновь спрашивал Вадим Хоробрый, наш князь: али не люб уже
стал вам, други ближние? Али не помните, кто для вас ижору примучивал? С кем в
походы ходили, добычу да славу имаючи? Али Даждьбогу трижды светлому плохие
требы ради вас клал?..
Люб, как прежде, отвечали князю ладожане. Да только не ты
нас от главного-то лиха избавил. Не твоего стяга свеи бегают, варяжского белого
сокола! Не у тебя лодьи боевые, с морскими разбойниками тягаться, – у
Рюрика. Не ты находников отвадил, варяги выручили. Поди, княже, под Рюрика
братом меньшим, послушным! И володей нами по-прежнему, покуда жив будешь!
А Рюрик здесь же стоял. При мече. Во главе дружины,
бронзоволицей, усатой… Многих в той дружине я знал, со многими хлеб-соль водил.
Но ныне был со своим князем, с Вадимом. И дойди дело до кулаков, до мечей, как
то нередко на вече бывало, – не отступился бы от побратимов, пока глаза
видели свет…
