Я не спеша выпрямился, чувствуя спиной тепло нагретой
деревянной стены. От непогоды и времени она была серо-седой, но там и сям в ней
белели свежие брёвна. Они помнили силу моих рук. Это был мой дом. И пусть Лас
попробует в него войти!
7
– Я пришёл не к тебе, – сказал мне Лас. –
Отойди!
А Первак, издеваясь над моим именем, добавил.
– Пришёл неждан, уйди недран.
Я не ответил. Поговорим, когда подойдут поближе.
Они распахнули ворота и по-хозяйски вступили во двор. Они
вели себя храбрее, чем я ожидал, и это настораживало. Но размышлять было
некогда. Я вытащил меч, отстегнул и бросил на крылечко опустевшие ножны. На
бороздчатом клинке родились огненные змеи, и сыновья Ласа разом остановились.
Первак оглянулся на отца, и тот кивнул. Люди подались в стороны, и двое парней
вывели под руки лысого старика в белой рубахе до пят. Вывели почтительно и с
опаской. Борода старика свешивалась на грудь. Гремели один о другой
бесчисленные обереги у пояса. А глаза из-под белых бровей смотрели неожиданно
зорко, властно и жутко…
Волхв!
Я почувствовал, как пот выступил у меня на висках. Волхв,
тот самый, живший в чаще лесов. Умевший замкнуть в недрах тучи готовый вылиться
дождь. Или по своей воле выбить градом хлеба. Никогда не видав, я узнал его
сразу. И точно рука сдавила моё нутро, приросли к месту ноги. Я не боялся Ласа
и тех, кого он привёл, но против волшбы бессильны кольчуга и меч. Нет на свете
оружия страшнее, чем слово волхва. Оно рассекает окованный щит и сворачивает с
пути летящие стрелы. По этому слову обнажённые камни вспыхивают жарче берёзовых
дров, а ясное небо обрушивается грохочущей молнией. Скажет ведун – умрёшь через
три дня! – и человек умирает.
Ни разу ещё я не знал подобного страха. А ведь я не вёл
счёта сечам, в которых побывал, и ранам, которые в них получил.
Невыносимое время мы с ним смотрели друг другу в глаза. Он
тоже был здесь своим, вот и пришёл, исполчился против чужого. Может быть, он
ждал, чтобы я упал перед ним на колени – уж верно, не раз он вот так, одним
взглядом, ожиданием страшного, смирял неслухов вроде меня… Но у меня была в
руке надёжная сталь. И я держал её крепко. А за спиной у меня был мой дом. И я
стоял, глядя ему в глаза. И не отводил глаз.
Потом старик протянул руку, и высохший палец нацелился мне в
грудь. И заслониться было нечем. И блестел на том пальце перстень с незапамятно
древним солнечным знаком: крестом с концами, загнутыми по кругу…
– Чернобог тебе хозяин! – проговорил старец
медленно и с угрозой. – Поди прочь!
Я молча покачал головой. Я не отойду.
Тогда он воздел руки к солнцу, невозмутимо проплывавшему в
небесах, – крыльями взмыли широкие рукава, вот-вот взлетит! Он звал на
помощь всю силу солнцеликого Даждьбога, умоляя огненный глаз увидеть меня и
испепелить…
– Жаба скачет, комар вьётся, змея ползёт! – начал
он с нарастающим торжеством. – Даждьбог в небо!
– Даждьбог в небо… – вразнобой, с плохо скрытым
испугом откликнулось Печище. А кудесник продолжал:
– Даждьбог в небо, жаба в болото, змея под пень, комар
в тростники! Стань, слуга Чернобогов, снова тем, из чего тебя хозяин твой
сотворил! А будь слово моё крепко!
Я умер и снова родился.
Я не знаю, живут ли на свете вовсе не ведающие страха. Я
встречал только таких, что умели давить его в себе, словно мерзкую мышь… Сейчас
неведомая сила согнёт меня втрое, поставит на четвереньки, оденет шерстью или
чешуёй. И я знал, что этой силы мне не побороть.
Гудящий пожар поглотил ветви и ствол, и лишь в корнях ещё
теплилась жизнь. Голые птицы разбили клювами небесную твердь, и осколки рухнули
к моим ногам. Пронеслись бессчётные века и развеяли мой прах на четыре стороны
света.
Но качнулась в вышине зелёная крона священной сосны… Я умер
и снова родился. И снова встал около стены. Минуло мгновение, а за ним другое и
третье – я стоял!.. Потрясённый, в липком поту – во весь рост!.. И кольчуга
привычно лежала на груди, на мокрой рубахе. И меч знакомо оттягивал
задеревеневшую от напряжения руку.
И вот тогда-то я засмеялся. Хрипло, точно закаркал
простуженный ворон. И выговорил, смеясь:
– Ты слишком стар, волхв! Твоя сила иссякла. Боги
больше не слышат тебя. Ступай поздорову, грейся у печи…
А он всё никак не желал поверить тому, что видели его глаза.
Но потом изумление на его лице сменилось гневом, а гнев – мукой бессилия.
Наверняка он был когда-то могуч. Уж точно мог заговорить кровь ничуть не хуже
Братилы. А может, не врали и те, кто рассказывал, как дикие звери приносили ему
добычу… Но теперь волхва больше не было. Стоял передо мной беспомощный старец,
не имеющий даже зубов, чтобы укусить.
Мы с ним поняли это одновременно. Он одряхлел разом – прямо
у меня на глазах. И сгорбился, заслоняясь руками, будто я замахнулся на него
или уже ударил. Он сумел спрятать свои слёзы, но я видел, как затряслась его
борода. Правду молвить, мне стало его жаль. Я сказал ему как мог мягче:
– Ступай себе, дед.
Однако именно жалость хлестнула его больнее всего. Бешено
глянул он на меня – и пропал, метнувшись в сторону, как подбитая серая птица.
Только и прошипел на прощание самое страшное проклятие из всех сущих на свете:
– Умрёшь бездетным!
Что было, то было и ушло. И вот теперь я остался с глазу на
глаз с Ласом и его ратниками, и дышалось мне легко. Любо было взглянуть, как
они переминались с ноги на ногу, не торопясь подходить!.. У моего меча было имя
– Зубастый. Такое прозвище дают не со скуки, и они это знали. Мне захотелось
поторопить их. Это совсем особое чувство, кто не изведал его, тому не
представить, – рубиться, зная, что умрёшь, не надеясь на спасение, не
считая и не замечая ран, в одиночку против многих, не гадая, узнают ли товарищи
о совершённом тобой! И багровая ярость удерживает на ногах уже сражённых
бойцов!..
За моей спиной в дверь размеренно колотили чем-то тяжёлым.
Ничего. Эту дверь я тоже вытесал сам. Лас обернулся к своим… И в это время неожиданно
близко, уже из-за изб, звонко прокричал рог.
8
Кто единожды видел Чурилу Мстиславича, кременецкого князя,
не скоро его позабудет. Он ехал впереди, на могучем вороном жеребце, и сразу
было видно, кто князь. Знакомо лежал на широких плечах, свешиваясь с крупа
вороного, выгоревший на солнце плащ. Знакомо глядели железные глаза с дочерна
заруделого, раскроенного шрамом лица. Время мало переменило его, вот только
чёрные волосы взялись по вискам сединой. И ещё: на шаг приотстав, ехал между
отроками старшенький княжич. Ему, безусому, на вид едва минуло двенадцать,
должно, еле упросил князя взять наконец с собой. Но чувствовалось – не мягче
отцовского станет с годами юное лицо…
