Ворота заскрипели и отворились опасливо: не диво, если бы
Ратша-оборотень вомчался во двор на коне и пошёл угощать плеткою вместо
пирогов! Но Ратша не обманул. Гридни, приехавшие сватать товарища, вправду
несли за ним корзину, вкусно пахнувшую перепечей, – девки-лакомки
налетели. Бусы и костяные гребешки Ратша раздавал им сам: бусы были зелёные,
дорогие, из тех, что продавали на торгу заезжие гости. Да и гребешки оказались
один к одному, все резные, чистой белой кости, красивые. Ратше что! Его длинный
меч кормит на княжеской службе, и кормит неплохо. Не обеднеет, поди. А
обеднеет, так быстро нового добра себе наживет – от первой же дани, от бранной
добычи.
Расхватав подарки и угощение, парни с девушками разбежались
для нового дела. Вступить-то во двор Рат-ша вступил, а надо ещё и пройти по
двору, в избу попасть. А кто это сказал, будто его так просто здесь пустят!
Растворилась дверь дома, вынесли в горшке жаркие угли, стали
метать Ратше под ноги. Отважен ли жених, решится ли переступить через святой
огонь? Допустит его до себя домашний очаг или остановит, погонит пришлого за
забор?..
Всех злее старались недавние пленники. Норовили осыпать
сапоги, прожгли плащ. Ратша не уворачивался, не отшатывался ни вправо, ни
влево. Щелчками сбивал кусачие угли с одежды и шёл себе не торопясь прямо к
крыльцу. В бою не шарахался ни от меча, ни от визгливой стрелы, этим ли его
напугают!
У самого порога горсть жара полетела ему прямо в лицо.
Опытный воин мгновенно заслонился рукой и тут же, прыгнув вперёд, поймал за
локти саму боярыню-мать. Ишь ведь – не утерпела сердешная, покинула в избе
гостей, сама выскочила оборонять дочь.
Полнотелая женщина трепыхнулась курочкой: Ратша и не думал
сердиться, но руки были железные. Молодежь отступила в замешательстве. Не
боярыню же угольями укроплять!
– Неласково, матушка, встречаешь!.. – засмеялся
Ратша. Наклонился и расцеловал обмершую хозяйку в мягкие щеки. – Ну,
сватов моих помелом не погнала, так и меня уж в дом приглашай…
Бедная боярыня как-то разом обмякла, ослабла и сама
распахнула перед ним дверь. Видно, и вправду не уплыть от судьбы по чистой
реке, не ускакать на быстроногом коне, не запереться коваными замками. Хочешь
не хочешь, а пришло лихо – отворяй ворота!
…В избе воевода Ждан Твердятич поставил Ратшу у печи и
немедленно принялся откупаться пряниками от непослушных девчонок, облепивших
невесту и вовсю грозившихся тут же отмахнуть ей ножиками драгоценную девичью
косу.
– Пряники ешьте да прочь кышьте! – незло и в треть
силы, но так, что зазвенели по полкам горшки, рявкнул на них воевода. – Не
так уж вы, мелкота, на еду ей да на наряды истратились, чтобы я ещё от вас
откупался!
… А сам всё оглядывался на Ратшу, нарадоваться не мог: ни
дать ни взять – собственного сына женил. Гридень славный воеводе не сын ли!
Ими, гриднями, что отец сыновьями, крепок воевода, крепок сам князь. Как не
уважить такого, как не присватать понравившуюся девчонку! Пусть себе женится да
родит столько славных сынков, сколько черепков в битом на свадьбе горшке!..
Вот сваты отогнали подружек, подняли невесту с лавки.
– Испытаем-ка, не слепую ли хозяйку Ратша берет! Сор-то
разглядит на полу?
Расстегнули кожаные поясные карманы, стали кидать на пол
вправду сперва сор, а после и серебряные монеты. Всеслава металась туда-сюда,
собирала всё это веником, проказливые сваты тот веник со смехом и прибаутками у
неё отбирали, перебрасывали друг другу. Всеслава пыталась отшучиваться, потом
слёзы выступили на глазах. Ратша разглядел, прикрикнул:
– Испытывать испытывайте, а обижать не велю! Всеслава
быстренько кончила мести, подняла голову, улыбнулась ему робко и благодарно.
– А жениха-то посмотреть!.. – осмелев, подала
голос боярыня. – Вот поглядим ещё, довольно ли хорош!..
Ратша поклонился боярыне и подал ей большой расшитый платок.
Потом подошёл к Всеславе и вложил ей в руки красивую бисерную кику – замужний
убор. Раскрыл сумку, достал серебряные височные колечки с круглыми завитками,
сам приложил ей к очелью. Такие только-только появились ещё у ладожских
наряжёх: и откуда прознал?.. Всеслава глядела на него снизу вверх, часто
моргала, заливалась румянцем. Ратша не удержался, обнял её, легко поднял над
полом, крепко поцеловал прямо в губы. Боярыня вскинулась было – ужо тебе,
бесстыжему, при людях, при огне печном, да до сговора-то!.. – но он
выпустил съежившуюся Всеславу и повернулся к ближним подругам. Выволок из-за
пазухи длинную разомкнутую гривну и принялся, хвалясь молодечеством, голыми
пальцами рвать её на куски. Гривна скрипела и казалась в его руках восковой.
Подружки примолкали одна за одной, тихонько брали блестящее, в бою добытое
серебро: кусочки были горячими. Воевода, довольный и гордый, то гладил сивую
бороду, то ерошил её пятерней. Таким бы вырастить Святобора!
– А ну! – приказал он погодя. – Неси коровай!
Гридни засуетились, выскочили вон. Вдвоем, на прикрытом
блюде, внесли жениховское подношение Богам, славным Рожаницам и повелителю
Роду. Тут же выставили невестину требу, и два коровая легли на стол бок к боку,
ласково трогаясь загнутыми рожками. Хлеб с хлебом не ссорится. Разрежут их и
перемешают куски в знак того, что быть отныне одному столу вместо двух разных,
быть двум семьям крохами из одной печи.
У боярыни рука с ножом задрожала… Воевода Ждан её отстранил.
Сам переломил хрусткие корочки, сам дал по крайчику невесте и жениху. Всеслава
вдруг заплакала, еле прожевала горбушку. А потом вовсе вскочила и убежала из-за
стола, и Ратша беспокойно вытянул шею – куда ещё, не убежит ли совсем? Бывало,
сказывали ему, и такое.
Но Всеслава вскоре вернулась, подошла к жениху… и с поклоном
подала ему рубашку – добрую, льняную, всю расшитую по рукавам и груди!.. Боярыня
так и ахнула. Она, мать родившая, и то ведать не ведала, что дочь сшила эту
рубашку Ратше в подарок, рубашку, которую никогда не дарят постылому, которая
обо всем рассказывает яснее всякого слова!
7
Минуло несколько дней, и однажды погожим вечером Всеслава
отправилась на девичьи посиделки – для нее, просватанной, быть может, самые
последние в жизни. Будет, конечно, ещё девичник, на котором она попрощается с
вольной волюшкой и подарит любимой подруженьке вышитое очелье… Да и после
свадьбы отчего не сходить в женский дом, не посидеть вместе со всеми за
рукоделием и песней! Так-то оно так, но только прежним, девчоночьим,
развесёлым, с шутками-прибаутками и полночными гаданиями о женихах, –
таким более не бывать. Ведь и нынче уже сидела бы в чулане, укутанная скорбным
красным покрывалом, если бы мать не откладывала сговоренного пира, не тянула со
свадьбой – сердце не поворачивалось отдать Ратше единственное дитя!
На руке у Всеславы покачивалась корзинка, а в корзинке, под
полотенчиком, тихонько дышали теплом свежие пироги. В женском доме жило
несколько старух, которым злая судьба не оставила к закату дней ни избы, ни
двора, ни гостеприимной родни. Дом, конечно, совсем им не принадлежал, но
молодежь подкармливала бабок, делая вид, будто всякий раз откупает у них лавки
по стенам, пол под ногами и крышу над головой. Беззубые старинушки благодарили
чем могли: учили смешливых озорниц премудрым вышивкам и песням, каких всегда в
достатке на памяти у много живших людей. Учили закликать в гости весну,
радостно встречать первый хлеб нового урожая и честно провожать смертные сани,
увозящие на кладбище-буевище самых любимых…
