Всеслава торопилась, но белого коня, поднимавшегося встречь
ей, от реки, приметила издалека. Этого атласного, будто скатным жемчугом
вышитого жеребца ни с каким другим нельзя было спутать, среди всех выделялся
особенной лебединой статью, лютым норовом и могучей красой… У Всеславы гулко
стукнуло сердце, когда подумала, что вот сейчас увидит Ратшу. Разом прокрались
в душу радость, неуверенность и томительный страх. Подойдет ведь – и положит
широкую руку ей на плечо, и пойдет рядом, укладывая три её шага в один свой.
Наклонится к ушку и станет рассказывать что-нибудь смешное, и она будет слушать
его и не слышать, и лишь чувствовать тяжесть его руки на своём плече, и
пламенеть брусничным румянцем, и гордиться, и одновременно втайне ждать – да
когда ж наконец выплывет из-за деревьев зеленая, в поздних цветах, крыша
женской избы!
Смешно и удивительно молвить – отлегло, когда увидела, что
не Ратша был с конем.
Какой-то незнакомый парень вел под уздцы Вихоря, не
дававшегося, кроме хозяина, никому! Дело невиданное. Ратша всегда сам купал
верного товарища, сам чистил его и кормил… И первое, что пронеслось, –
заболел ненароком, занемог злым недугом, лихой лихорадкой? Вот ещё
беспокойство!
Парень был корелом: рубашка, вышитая по груди утиными
лапками, пояс с круглой застежкой, мягкие кожаные сапоги с тесемками,
завязанными под коленом… Рубашка, как приметил пытливый девичий глаз, была
выстирана и опрятно зашита по местам недавних прорех. Злющий Вихорь перебирал
крепкими ногами, ластился, ловил мягкими губами его ухо.
Всеслава пригляделась внимательно, и ей показалось, будто
она уже видела где-то этого человека. Но сказать наверняка было мудрено:
половину лица заливал страшный синяк, правый глаз жалко слезился, не в силах
открыться, распухшие чёрные губы потрескались. Другая сторона лица была
скуластая, мальчишеская, в ярких веснушках – ни дать ни взять, ей, Всеславе,
ровесник… Но зато руки у корела оказались костистые, шершавые, взрослые. Как
хочешь, так и суди. И желторотым не назовешь, и полное мужское имя не совсем
ещё по плечу!
Любопытной Всеславе крепко захотелось расспросить его, кто
таков и почему это Ратша доверил ему коня. Но, подумав, сдержалась: холопа
небось нового купил на торгу – и была нужда ей заговаривать с холопом!
Она отвела глаза и уже почти с ним разминулась, когда парень
вдруг дерзко взялся за дужку корзины:
– Постой, девица… Ты, что ли, Всеслава будешь, боярская
дочь?
Он и вправду оказался корелом: выговора ведь не утаишь,
откроешь рот – он тут же и выдаст. Всеслава проворно выдернула у него корзину:
– А тебе дело какое?
Заплывший глаз подрагивал белесой ресницей в узкой щели
между бровью и щекой.
– Ты, что ли, Всеслава? – повторил он медленно.
Она осердилась:
– А хотя бы! Дело-то, говорю, какое тебе? Вот людей
позову!
Неторопливый корел расстегнул пряжку у горла, сунул руку за
ворот, вытащил что-то и перекусил белыми зубами крепкую плетеную жилку:
– Возьми… отец твой наказывал тебе передать.
На ладони у него лежало серебряное колечко. Ждал Пелко –
быстрей голодного птенца схватит-склюнет его боярская дочь да ещё, чего
доброго, шустрым бельчонком припустится наутек. Не пришлось бы ловить прежде,
чем дело досказывать!
Не угадал. Всеслава сперва отшатнулась, как от огня. Даже
руки спрятала за спиной – не поверю такому, не поверю, обман все!.. Потом
наклонилась, разглядывая, к его ладони, и Пелко приметил, как отступила вся
краска с розовых девичьих щек – побелели, что береста… Сейчас заплачет.
Но тут Всеслава с неожиданной силой ухватила его за руки
повыше локтей и попыталась трясти.
– Что с батюшкой моим?! Да говори же!..
– В Туонеле твой отец, – сказал Пелко, неловко
высвобождаясь. – Умер от ран, и мы его похоронили. Колечко вот тебе велел
передать. Да ещё велел, чтобы жена его никак не дозналась. Она, говорил, всё
сердцем скорбела, так пусть, мол, лучше уж ждет. Ты-то не проболтайся смотри,
боярская дочь.
Всеслава забрала у него серебряный ободок. Подняла на корела
словно бы внезапно ослепшие глаза… потом вновь повесила голову, и Пелко близко
увидел волосы у неё на затылке.
– Всё расскажи. – потребовала она тихо. И закапали
из глаз частые слёзы – но без стона, без всхлипа. «Храбрая девка, –
подумал Пелко невольно. – Дочь воина. Прав был боярин: кому знать, если не
ей».
А она между тем вдруг ясно припомнила, когда и где видела
этого парня: да в полоне же, что Ратша привел! Всплеснула руками и почти
прокричала с ужасом и горем:
– А Ратша-то куда смотрел? Или что… он же… и убил
батюшку моего?..
Пелко так и вскинулся: Ратша!.. А и было же о чем
порассказать, да о таком все, отчего эта девка-невеста замкнулась бы в доме на
тридцать три крепких засова и не пустила более жениха не только что в избу –
даже во двор! Открыл рот корел, радуясь, что досадит злому врагу… И сыскал в
себе силу не чернить Ратшу-оборотня, не порочить безвинно. Не по-охотничьи
вышло бы. Не по-мужски. Ещё вроде даже и заступился за него перед Всеславой,
сказав так:
– Ратша отца твоего не признал… Тот в повязках лежал, в
голову раненный. Ратша его велел похоронить честно… Сам ему рубаху поправил,
меч бесскверный принёс и каши котелок… Всех нас спрашивал, кто таков, да ни от
кого не добился.
Всеслава вытирала глаза, унимая непослушно катившиеся слёзы.
Стыд плакать дочери храбреца: пусть голосит узнавшая, что отец любимый струсил
в бою.
– Сам ты чей?.. – спросила она наконец. – Ты
ко-рел ведь?
Он ответил, смутившись:
– Мою мать зовут Огой, отца – Антеро, а меня – Пелко…
Мы, ингрикот, в Невском Устье рыбу ловим…
Всеслава выговорила твердо:
– Как же мне тебя наградить? Пирожка хоть возьми… У
голодного Пелко давно уже урчало в животе от доброго запаха. Но от отказался –
не годилось объедать сирых старух. Потом повёл лопатками под рубахой и вдруг
улыбнулся здоровой половиной лица:
– Мне… позволишь если… в баньке попариться бы!..
Белый конь Вихорь первым заметил показавшегося Ратшу.
Выдернул повод у Пелко из рук, звонко заржал и пустился к хозяину.
Ратша обнял любимца за крутую теплую шею, быстро и
внимательно оглядел – чисто ли выкупан, так ли расчесаны-убраны грива да хвост…
Придраться было не к чему, стоило лишь подивиться, сколь быстро приручил
мальчишка хитрого зверя. Ратша намотал повод на руку и пошёл к тем двоим, ведя
жеребца.
– И ты здесь, рыбка-щучка весёлая? – обратился он
к Пелко. – Всё волком глядишь, а в лес не убегаешь!
Пелко и впрямь смотрел исподлобья, как ощетинившийся бирюк.
Назвать ижорского парня рыбкой-щучкой значило от души его похвалить, и Ратша,
может, вправду был им доволен за Вихоря, – но в устах врага и похвала
делается ядовитой. Пелко выговорил сквозь зубы:
