Я был готов подписаться под каждым словом одноглазого «критика», поскольку видел в выбранной им картине не больше смысла, чем он. Но Барклай не мог придерживаться подобной точки зрения. Как, впрочем, и на заданные Мангустом вопросы мне тоже не было нужды отвечать. Он явился сюда не дискутировать об искусстве, и его разглагольствования меня не волновали.
– Эта, как ты выражаешься, абракадабра писана кистью не абы кого, а самого Кандинского! – заметил я после того, как дознаватель высказался. – И писана она не для массового зрителя, а для истинных ценителей данного жанра. И нечего стебаться над вещами, в которых ты ни хрена не смыслишь. Иди, повесь картину, где взял! И не хапай тут больше ничего, если хочешь, чтобы это добро просуществовало еще двести лет!
– Кандинский, говоришь? – переспросил Хомяков и, подняв картину, повернул ее к себе. После чего оценивающе изогнул бровь над своим единственным глазом и, презрительно хмыкнув, заключил: – Да хоть сам Пикассо! Не место ему в твоей коллекции, поверь мне! Размазал художник спьяну краски, а теперь смеется над тобой с того света, глядя, как ты с испачканной им тряпки пылинки сдуваешь! Что за глупые шутки!.. Прощай, Кандинский!
Молвив это, Мангуст сунул револьвер в кобуру, выхватил из висевших на том же поясе ножен нож и несколькими молниеносными ударами превратил картину в лоскуты. Которые затем выдрал из рамы и злобно швырнул мне в лицо.
– Ах ты, сука! – Забыв о том, что враг вооружен и что он гораздо проворнее, я вскочил с колен и в ярости набросился на него. Не мог не наброситься! Ведь сейчас эта тварь нанесла Барклаю оскорбление, какое, очевидно, ему еще никто не наносил в Зоне, а тем паче в стенах собственного дома.
Провокатор, естественно, был готов к моей реакции и, проворно увернувшись, подсечкой уронил меня обратно на пол. А затем пинками по ребрам повторно сбил с меня спесь. И пинал с таким усердием, что когда он наконец остановился, я еще какое-то время по инерции дергался и охал, пока не осознал, что избиение прекратилось.
Однако едва я, кряхтя, мало-мальски отдышался, как истязатель, поигрывая ножом, уже снимал со стены следующую картину. На сей раз Мангусту приглянулся портрет. Чей именно, разглядеть было трудно, так как от побоев у меня кружилась голова и перед глазами все плыло. Но поскольку портретов здесь скопилось не слишком много – а, вернее, всего четыре, – я вскоре определил, чей образ был выбран Хомяковым для нового заклания.
– Кто этот человек? – издевательски елейным голосом полюбопытствовал он, поднеся ко мне портрет. И тут же отдернул его, поскольку я немедля попытался отобрать экспонат у вандала.
– Сука! – прохрипел я, игнорируя вопрос и продолжая тянуться к картине словно умирающий от жажды – к кружке с водой. – Паскуда! Мразь!..
– Да неужели? – притворно удивился Мангуст. – Никогда бы не подумал! А с виду вполне приличный, интеллигентный господин. Так кто же он? Твой родственник?
– Не тронь, сука! – повторил я, обессиленно роняя руки. Зачем сообщать дознавателю, что на полотне, которым он меня дразнил, изображен некий архитектор Тон, а сам портрет написан в первой половине девятнадцатого века художником Тропининым? Что это даст Хомякову, если фамилия Тропинина наверняка скажет ему еще меньше, чем фамилия Кандинского, которого он пустил под нож безо всякого сожаления?
– Ясно: не родственник, – резюмировал новоиспеченный «герострат». – Ну а раз так, значит, нечего сокрушаться – невелика печаль! Да и портретик так себе, если честно. Блеклый какой-то, серенький, без огонька написанный. Халтура, одним словом. Думаю, искусство вполне может смириться с его утратой.
И архитектор Тон тоже был искромсан в лапшу под аккомпанемент моей безудержной брани. Разве что теперь я не набросился на картиноненавистника, поскольку он не позволил бы мне вновь подняться с пола, не говоря о большем.
А вошедший в раж Мангуст уже снимал с гвоздя третью жертву – пейзаж Гюстава Курбе «Побережье в Нормандии» – и злорадно приговаривал:
– О, я прекрасно тебя понимаю, Барклай! Понимаю и сочувствую! Ты, конечно, можешь вызвать сюда охрану, только что это даст? Пока она прибежит, я успею испортить еще много картин и благополучно скроюсь так же, как сюда проник. А потом превращу твою жизнь в сущий кошмар: буду убивать исподтишка твоих телохранителей, посредников и клиентов, портить твой товар, взрывать твои склады и многое, многое другое. Ты даже не представляешь, на что я еще способен! Я стану твоим проклятьем, Барклай, и в итоге сведу тебя с ума. И ради чего ты готов терпеть все эти муки? Ради конфиденциальности одного клиента, которых у тебя десятки? Какая несусветная глупость!.. Кстати, а пейзажик очень даже ничего. Такой бы и я у себя дома не постеснялся повесить. Вот это я понимаю – искусство! – а не дурацкая мазня или унылая стариковская рожа. Жаль превращать в лохмотья действительно стоящую вещь, но что поделать, раз у нее такая судьба…
– Только не Курбе! – взмолился я. И, посчитав, что Барклай в моем исполнении проявил вдоволь упрямства, решил капитулировать. – Прошу, остановись! Хватит! Не трогай больше ничего: я выложу все интересующее тебя!
– Уверен? – переспросил Хомяков, не сводя глаз с «Побережья в Нормандии». Я энергично закивал. – Ну смотри! Потому что если ты надумал меня обмануть или тянуть время, я займусь твоими экспонатами уже не поштучно, а всеми разом.
– Не обману, клянусь! – пообещал я. – Только учти, что большинство моих клиентов я знаю под вымышленными именами. Поэтому не факт, что нужная тебе информация окажется объективной.
– Ты, главное, будь со мной чистосердечным, а я разберусь, где правда, а где ложь, – ответил дознаватель. И вернул на гвоздь Курбе, которого мне, как и Мангусту, также было немного жаль, в отличие от абстрактного Кандинского и скучного Тропинина. Сделав это, Хомяков ногой вытолкнул стоявший у стены пуфик на середину комнаты и, оседлав его, осведомился:
– Что тебе известно о человеке, который купил у тебя партию бурильных торпед «Шурф-12»?
– Он называет себя Тритоном, – ответил я, с кряхтением усаживаясь на пол и потирая отбитые бока. – Клиент серьезный, при деньгах, товар и доставку оплатил точно в срок. «Шурфы» – это первый его заказ. И наверняка последний.
– Почему ты в этом так убежден?
– По опыту. Серьезный товар, серьезные деньги, четкие сроки оплаты – верные признаки того, что за этим стоит либо Орден, либо Ковчег. Обычно Хантер или Хистер обращаются ко мне напрямую. Но иногда, чтобы я не догадался об их планах, они связываются со мной через подставное лицо и пользуются услугами наемников. Такой клиент возникает словно из ниоткуда, делает одну крупную покупку, а после получения товара бесследно исчезает и больше не появляется. Однако много ли ты знаешь в Зоне независимых частных лиц, проворачивающих тут крупные дела?.. То-то и оно, что таковых у нас попросту нет. А следовательно, любой игрок-одиночка высокого уровня так или иначе связан с какой-нибудь группировкой и представляет ее интересы.
– И чьи же интересы, по-твоему, представляет Тритон?
