— И помни, — наставлял его Ашок, — никто не должен узнать, кто ты и откуда явился. Поэтому волосы постоянно прячь под кепкой, а эту челюсть, которая болтается у тебя на шее, убери под футболку. Если спросят, назовись лучше одним из адиваси.
[151]
Говори, что ты Джиба Корва из Джаркханда. Это индийский штат, в котором полно примитивных туземцев вроде тебя. Понял? Теперь повтори свое новое имя.
— Экети зовут Джиба Коба из Джакана.
— Идиот! — Ашок постучал его по лбу. — Надо говорить: «Я Джиба Корва из Джаркханда». Кепку надень. И повторяй за мной двадцать раз.
Экети нацепил красную кепку «Гэп» и послушно твердил урок, пока не запомнил накрепко.
И вот накануне, покрыв за трое суток расстояние в тысячу двести пятьдесят пять километров, корабль причалил к доку Киддерпор в Калькутте. Пришлось подождать, пока все пассажиры сойдут на берег. Затем, под покровом сумерек, путешественники покинули борт корабля и взяли такси.
Не успели они отъехать от доков, как ночной небосвод расцветили яркие огни фейерверка. Земля задрожала от взрывов петард.
— Это они меня встречают? — восхитился Экети, но Ашок цыкнул на него и постучал водителя по плечу: — Послушайте, Дивали только через двадцать дней. С чего это все веселятся?
Тот рассмеялся:
— Как, вы приехали в Калькутту — и не знаете, что попали на самый большой наш фестиваль? Сегодня Саптами, а завтра Махаштами.
— Вот черт! — вполголоса ругнулся Ашок. — Угораздило нас явиться в разгар Дурга Пуджи.
[152]
Город и впрямь охватила праздничная лихорадка. Буквально на каждом углу великолепные пандалы
[153]
сияли в ночи подобно ярко освещенным дворцам. Экети сидел впереди, и ничто не мешало ему восхищенно глазеть на эти передвижные храмы, созданные из бамбука и ткани, превосходящие друг друга в пестроте и необычайной эффектности. Некоторые были с куполами, некоторые — с минаретами. Один походил на южноиндийскую, а другой на тибетскую пагоду. Третий напоминал своими формами греческий амфитеатр, а четвертый — дворец в Италии. Подойти к любому из пандалов можно было по красным ковровым дорожкам, под ярко освещенными щитами.
Экети за всю свою жизнь не видел такого многолюдья, какое царило на здешних улицах. Город утопал в праздничном гаме. В храмовых палатках грохотали динамики. На каждом углу звучал барабанный бой, древнейший призыв для общего сбора племени. И племена стекались — стекались огромными толпами. Накрахмаленные сари, безупречно выглаженные рубашки и брюки… Город превратился в площадку для гигантского карнавала. Таксисту несколько раз приходилось отправляться в объезд под предупредительные мегафонные окрики полицейских, перекрывших целые улицы.
Через час и десять минут машина остановилась на Суддер-стрит, в этом гетто для пеших туристов, полном скверных гостиниц и паршивых лавочек, торгующих едой, сувенирами и доступом в Интернет. В отеле «Милтон», где остановился Ашок, царила атмосфера сумеречного запустения. Управляющий подозрительно покосился на Экети и пожелал взглянуть на его паспорт. Во избежание дальнейших расспросов чиновнику соцобеспечения пришлось предъявить правительственное удостоверение личности.
Новые постояльцы прошли по тускло освещенным коридорам и наконец попали в свой номер на втором этаже. В комнате было только самое необходимое: две кровати, а между ними — маленький столик. Голая лампочка безжалостно высвечивала сырые пятна на стенах и паутину в каждом углу. В примыкающем туалете громко капала вода.
— Экети здесь не нравится. — Он сморщил нос.
Лицо Ашока перекосилось от злости.
— А ты чего ждал, чумазый? Извини, что не предложил тебе «Оберой». Да в этой дыре и то лучше, чем в любой из ваших лачуг. А теперь заткнись и ложись на полу.
Под угрюмым взглядом туземца чиновник заказал себе в номер ужин и насладился цыпленком карри с хлебом наан. Потом достал зажигалку и сигареты.
Молодой человек посмотрел на открытую пачку.
— Можно, Экети тоже возьмет?
Ашок поднял брови.
— Я думал, ты клялся не прикасаться к табаку, пока не раздобудешь ангетьяй.
— Да. Но это было на острове. Здесь я могу делать все, что мне угодно.
— Нет, мумбо-юмбо, — оскалился чиновник. — Здесь ты будешь делать все, что мне угодно. Спи давай.
Экети улегся на холодном полу, сунув мешок под голову, и пожевал свиного мяса. Вскоре комнату огласили раскаты громкого храпа, а юноша по-прежнему никак не мог уснуть. Деревянный пол содрогался от барабанных ударов: казалось, они все приближались. Экети поднялся и сел у распахнутого окна. Глядя на мерцающий вдали пандал, наблюдая, как собаки и бродячие псы ищут укрытия под уличными навесами, вдыхая воздух огромного города, полного тайн, туземец ощутил сладкий трепет запретного удовольствия.
Наутро Ашок потащил его за собой на прогулку по окрестностям отеля. В течение следующих двух часов они посмотрели белокупольный планетарий имени Бирла, неколебимый неуязвимый кирпично-цементный восьмиугольник форта Уильям и утопающий в зелени Майдан с его садами, фонтанами, памятниками. Экети наблюдал, как мужчины упражняются с тяжелыми гирями, бегают, прыгают со скакалкой, выгуливают собак. Он улыбнулся, наткнувшись на группу людей, что стояли кружком и без причины хохотали,
[154]
а потом почтительно умолк при виде грандиозного барочного мемориала Виктории, белый мрамор которого нежно розовел под лучами заходящего солнца. За всю свою жизнь Экети не встречал постройки крупнее или красивее. Он весь дрожал в предвкушении новых открытий.
Продолжая экскурсию, чиновник и туземец миновали высокую башню-колонну Шахид-Минар в северной части Майдана и сделали передышку на Эспланаде. Безостановочное суматошное перемещение сразу тысяч людей, высотные здания и какофония звуков привели Экети в неописуемый восторг. Но прежде всего молодого человека заворожили звонкие трамваи, лениво проплывавшие посередине дороги.
— Можно Экети прокатиться? — канючил он, дергая спутника за рукав.
Ашок поворчал, а потом согласился, и они сели на первый поодошедший трамвай — благо тот был не переполнен и позволил протиснуться в двери. Правда, уже на следующей остановке салон оказался набит, что называется, под завязку. Экети не успел и глазом моргнуть, как потерял из виду Ашока и был зажат между двумя управленцами, прижимающими к себе портфели. Давка стала совсем нестерпимой. Задыхаясь, молодой человек опустился на пол и ползком, извиваясь между ногами других пассажиров, начал продвигаться к заднему выходу. Вот наконец и заветная дверь. Туземец перемахнул через металлические перила, использовал открытое настежь окно как опору и ловко устроился наверху. Теперь он сидел на крыше трамвая, прямо под электрическим кабелем, с черным парусиновым мешком в ногах, и наслаждался свободой, словно выпушенная из клетки птица.
