Я поворачиваюсь к Виоле:
— Тебе шестьдесят четыре года?!
— Шестьдесят четыре по календарю Старого света, — говорит Тэм и задумчиво стучит по столу пальцами. — А по-нашенски это… сколько? Пятьдесят восемь? Пятьдесят девять?
Но Виола уже трясет головой:
— Я родилась на борту. И всю жизнь бодрствовала.
— То есть, кто-то из твоих родителей был смотрителем, — говорит Хильди и, проглотив кусок чего-то вроде репы, поясняет: — Такой человек, который не спит и следит за кораблем.
— Мой папа, — отвечает Виола. — А до него — его мама и прадедушка.
— Погоди минутку. — Я соображаю куда медленней остальных. — Раз мы живем в Новом свете двадцать с лишним лет…
— Двадцать три года, — уточняет Тэм.
— …то вы улетели со своей планеты еще до того, как мы сюда попали, — заключаю я.
Я оглядываюсь по сторонам: неужели никому не приходит в голову тот же вопрос?
— Зачем? — спрашиваю я. — Зачем вы полетели сюда, ничего не зная о планете?
— А зачем сюда прибыли первые переселенцы? — спрашивает меня Хильди. — Зачем люди вапще ищут себе новое место для жизни?
— Потомушто оставаться на старом месте уже нельзя, — отвечает за меня Тэм. — Там так плохо, что нельзя не уйти.
— Старый свет — грязный, жестокий и тесный мир, — говорит Хильди, вытирая лицо салфеткой. — Он кишит людьми, которые ненавидят и убивают друг друга, которые хотят только зла. По крайней мере, так было много лет назад.
— Я там не была, не знаю, — говорит Виола. — Мои мама с папой… — Она умолкает.
А я все еще думаю, каково это: родиться на всамделишном космическом корабле, расти среди звезд и лететь, куда захочется, а не быть привязанным к планете, где все желают тебе только зла. Не подошло одно место — не беда, найдется другое. Полная свобода, лети, куда душа просит. По-моему, ничего лучше на свете быть не может.
За этими мыслями я не замечаю, какая тишина воцарилась за столом. Хильди гладит Виолу по спине, и я вижу, что глаза у нее на мокром месте, и она опять начинает раскачиваться туда-сюда.
— Вы чего? — спрашиваю я. — Что я опять натворил?
Виола только морщится.
— Да чего вы?!
— По-моему, на севодня хватит разговоров о Виолиных маме и папе, — ласково говорит Хильди. — Детишкам пора на боковую, вот что.
— Да еще не поздно! — Я выглядываю в окно. На улице даже сонце не село. — Нам надо добраться до поселения…
— Поселение называется Фарбранч, — перебивает меня Хильди, — и мы пойдем туда утром, как проснемся.
— Но те люди…
— Я охраняла здешние места еще до твоего рождения, щенок, — говорит Хильди, по-доброму, но твердо. — Никакие люди мне не страшны.
На это мне нечего ответить, а мой Шум Хильди игнорирует.
— Можно поинтересоваться, что у вас за дела в Фарбранче? — спрашивает Тэм, беря курительную трубку. Хотя он говорит непринужденным тоном, судя по Шуму, его разбирает любопытство.
— Просто дела, и все.
— У обоих?
Я смотрю на Виолу. Она перестала плакать, но лицо у нее все еще опухшее и красное. На вопрос Тэма я не отвечаю.
— Ну работы там невпроворот, — говорит Хильди, вставая из-за стола. — Если вы об этом. На огородах еще одна-две пары рук никогда лишними не будут.
Тэм тоже встает, и они вместе убирают со стола, а потом уносят тарелки на кухню, оставляя нас с Виолой наедине. Мы слышим их болтовню, непринужденную, но Шума не разберешь.
— Думаешь, нам и впрямь стоит остаться на ночь? — тихо спрашиваю я Виолу.
Она тут же начинает яростно шептать, как бутто и не слышала моего вопроса:
— Если из меня не бьет бесконечный фонтан мыслей и чувств, это еще не значит, что у меня их нет!
Я удивленно поворачиваюсь:
— Чего?!
Она продолжает злобно шептать:
— Каждый раз, когда ты думаешь: «Ах, у нее внутри сплошная пустота», или: «Да она ничего не чувствует», или: «Может, бросить ее с этой парочкой?», я все слышу, ясно?! Я все твои дурацкие мысли слышу! И понимаю куда больше, чем ты думаешь!
— Ах так?! — шепчу я в ответ, хотя Шум мой вовсе не шепчет. — А каждый раз, когда ты что-нибудь думаешь или чувствуешь, я ничего не слышу, ясно? И как прикажешь тебя понимать? Откуда я должен знать, что у тебя на уме, если ты все скрываешь?
— Я не скрываю! Я просто веду себя как нормальные люди.
— Здесь это не нормально, Ви.
— А ты-то откуда знаешь? Смотрю, тебя удивляет чуть ли не все, что тебе говорят! У вас там вапще школ нету? Ты хоть что-нибудь знаешь?
— Людям не до истории, когда они пытаются выжить! — выплевываю я, чуть не задыхаясь от обиды.
— А вот и неправда, именно в такие времена история важней всего, — говорит вернувшаяся к столу Хильди. — А если ссоритесь вы только потому, что устали, значит, устали вы до полусмерти. За мной!
Мы с Виолой злобно пялимся друг на друга, но послушно встаем и идем за Хильди в большую общую комнату.
— Тодд! — лает Манчи, не отрываясь от бараньей косточки, которой угостил его Тэм.
— Гостевые комнаты у нас приспособлены под другие цели, — говорит Хильди. — Такшто обойдетесь этими софочками.
Мы помогаем ей застелить постели: Виола все еще дуется, а мой Шум насквозь красный.
— Ну а теперь, — говорит Хильди, когда мы заканчиваем, — извинитесь друг перед другом.
— Что? — переспрашивает Виола. — С какой стати?
— Это вапще не ваше дело! — бормочу я.
— Нельзя засыпать с обидой в сердце, — подбоченившись, объясняет Хильди. Такое ощущение, что она не сдвинется с места, пока мы не извинимся. И будет громко хохотать, если кто-то попытается ее сдвинуть.
Мы с Виолой молчим.
— Он спас тебе жизнь или нет? — спрашивает Хильди Виолу.
Та опускает глаза и соглашается.
— Вот именно, спас! — говорю я.
— А она спасла твою, так? На мосту.
Ой!
— Вот именно, «ой», — говорит Хильди. — Неужели вы не понимаете, как много это значит?
Мы молчим.
Хильди вздыхает.
— Ладно. Двух таких взрослых щенят вполне можно оставить извиняться наедине. — Она уходит, даже не попрощавшись.
Я отворачиваюсь от Виолы, а она от меня. Разуваюсь и залезаю под одеяло (Хильдины софочки оказались всего-навсего диванами). Виола делает то же самое. Манчи запрыгивает на мой диван и укладывается в ногах.
