Поднимаю голову, задыхаясь и кашляя еще сильней.
Открываю глаза. Мир светится, а на небе мерцают звезды, хотя сонце еще высоко, зато мир по крайней мере больше не двигается, и все лишние Аароны, Виолы и спэки исчезли.
— Как думаешь, мы справимся в одиночку? — спрашивает мальчик.
— У нас нет выбора, — говорю я себе.
И перевожу взгляд на мальчика.
На спине у него рюкзак, коричневая рубашка, как у меня, но на лице никаких шрамов и царапин. В одной руке книжка, в другой нож. Я все еще трясусь от холода — на большее не хватает сил. Я стою, дрожу, кашляю и смотрю на мальчика.
— Пошли, Манчи. — Я иду через выжженную деревню обратно к утесу.
Даже просто идти невыносимо трудно — такое чувство, что земля вот-вот выскочит из-под ног. Мое тело тяжелей горы и легче перышка, но я всетаки иду, иду, несмотря ни на что, и не выпуская из виду утес. Наконец подхожу, делаю первый шаг, потом еще несколько, а хватаюсь за ветки, чтобы удержаться, и вот я на вершине. Прислоняюсь к дереву и смотрю вниз.
— Это и впрямь он? — спрашивает мальчик.
Я смотрю вдаль, щурясь от яркого света.
Да, лагерь по-прежнему там, на берегу реки. Из сумки на плече я достаю бинокль и подношу к глазам, но меня так трясет, что ничего не разглядеть. Лагерь далеко, ветер скрадывает Шум Аарона, а вот Виолину тишину я чувствую очень хорошо.
Ошибки быть не может.
— Аарон, — говорит Манчи. — Виола.
Значит, это не бред. Сквозь собственную дрожь я все еще могу разглядеть, что Аарон стоит на коленях, а Виола лежит на земле перед ним.
Что же там происходит? Что он задумал?!
Я столько шел, падал, кашлял, умирал, и вот передо мной они, слава богу, это они!
Я еще не опоздал. По тому, как спирает грудь и горло, я понимаю: все это время я думал, что опоздал.
Но нет.
Я снова сгибаюсь и (заткнись!) плачу плачу я плачу, но мне надо успокоиться, потомушто я должен все продумать, я должен продумать, только я могу ей помочь, я должен найти способ, я должен ее спасти…
— Ну что будем делать? — снова спрашивает мальчик, стоя чуть в стороне, по-прежнему с книжкой и ножом в руках.
Я закрываю ладонями глаза и с силой тру, пытаясь мыслить здраво, пытаясь сосредоточиться и не слупить…
— Вдруг это жертвоприношение? — спрашивает мальчик.
Я поднимаю голову:
— Какое еще жертвоприношение?
— Ну которое ты видел в его Шуме. Жертвоприношение для…
— С какой стати Аарон приносит жертву здесь? Он проделал такой огромный путь, чтобы остановиться посреди какого-то дурацкого леса?
Лицо мальчика не меняется.
— А вдруг ему пришлось. Потомушто она умирает.
Я делаю шаг вперед и чуть не теряю равновесие.
— Умирает от чего?! — В голове все свербит и кружится.
— От страха, — отвечает мальчик, пятясь. — От разочарования.
Я отворачиваюсь.
— Больше я тебя не слушаю!
— Слушаешь, Тодд? — лает Манчи. — Виола, Тодд! Сюда!
Я снова прислоняюсь к дереву. Мне надо подумать. Подумать, черт побери!
— Нам нельзя приближаться, — говорю я. — Он услышит мой Шум.
— И сразу ее убьет, — добавляет мальчик.
— Я не с тобой разговариваю! — Голова опять начинает кружиться, и я кашляю еще сильней. — А со своим псом, — наконец выдавливаю я.
— Манчи, — говорит Манчи, облизывая мою руку.
— И я не могу его убить.
— Ты не можешь его убить, — повторяет мальчик.
— Даже если хочу.
— Даже если он заслуживает смерти.
— Значит, надо найти какой-то другой выход.
— Если она не перепугается еще больше, когда увидит тебя.
Я снова смотрю на мальчика. Он никуда не делся, так и держит в руках нож и книжку, а за плечами так и висит рюкзак.
— Уходи, — говорю я. — Уходи и никогда не возвращайся.
— Возможно, ты уже не успеешь ее спасти.
— От тебя никакой пользы! — повышаю я голос.
— Но я ведь убийца, — говорит он, и на его ноже блестит кровь.
Зажмуриваюсь и стискиваю зубы.
— Оставайся здесь, — цежу я. — Оставайся здесь.
— Манчи? — удивленно спрашивает пес.
Я открываю глаза. Мальчика нигде нет.
— Нет, не ты, Манчи. — Я глажу его за ухом. — Не ты.
И я начинаю соображать. Среди туч, ураганов, сияния, звезд, боли, гула, дрожи и кашля я начинаю думать.
И думать.
Я чешу за ухом своего пса, своего глупого клятого расчудесного пса, которого я не хотел, но который всегда был рядом и шел за мной по болоту, а потом укусил Аарона, когда тот пытался меня задушить, и нашел Виолу, когда та потерялась, и который сейчас лижет мою руку розовым языком, и чей больной глаз до сих пор зажмурен после встречи с Прентиссом-младшим, а хвост на две трети короче после схватки с Мэтью Лайлом, когда мой храбрый пес, мой пес напал на человека с мачете, чтобы меня спасти, и который в очередной раз вытаскивает меня из черноты и всякий раз напоминает, кто я, стоит мне позабыть.
— Тодд, — бормочет он, тыкаясь мордой мне в руку и топая задней лапой по земле.
— Есть идея, — говорю я.
— А если не получится? — спрашивает мальчик откудато из-за деревьев.
Не обращая на него внимания, я вновь подношу к глазам бинокль и нахожу лагерь Аарона. Прямо перед лагерем, ближе к нам, стоит сухое раздвоенное дерево, голое и отбеленное, как бутто в него давнымдавно ударила молния.
То, что нужно.
Я откладываю бинокль и обеими руками беру Манчи за голову.
— Мы должны ее спасти, — говорю я. — Мы оба.
— Спасти, Тодд! — лает Манчи, виляя обрубком хвоста.
— Ничего у вас не выйдет, — говорит по-прежнему невидимый мальчик.
— Тогда оставайся здесь! — говорю я в воздух и, борясь с кашлем, посылаю своему псу картинки с распоряжениями. — Все просто, Манчи. Ты просто беги.
— Беги! — лает он.
— Хороший мальчик. — Я снова чешу его за ухом. — Молодец!
Я с трудом встаю на ноги и полу-иду, полу-скольжу, полу-ковыляю обратно к выжженной деревне. В моей голове теперь что-то стучит — как бутто я слышу пульс собственной зараженной крови, — и весь мир пульсирует. Если крепко зажмуриться, сияющие ураганы немного меркнут, и все почтишто встает на свои места.
