Джессика-Элизабет. Нью-Элизабет.
— Некоторых девочек и мальчиков удалось спасти: с помощью Джессики они бежали из города через болото, — продолжает Бен. — А когда она хотела бежать сама, прихватив с собой женщин и тех мужчин, что не успели обезуметь, люди мэра нанесли удар.
— И настал конец, — говорю я, чувствуя, как немеет все тело. — Нью-Элизабет превратился в Прентисстаун.
— Твоя мама не хотела верить, — говорит Бен, печально улыбаясь своим воспоминаниям. — В ней было столько тепла и любви, столько надежды и веры в доброту людей… — Улыбка исчезает с его лица. — Потом стало поздно, а ты был еще слишком мал, чтобы бежать в одиночку через болото. Твоя мама отдала тебя нам на попечение, чтобы мы заботились о тебе, чтобы у тебя была нормальная жизнь.
Я поднимаю голову:
— Нормальная жизнь? В Прентисстауне?!
Бен смотрит мне в глаза, его Шум настолько пропитан скорбью, что непонятно, как он под такой тяжестью еще держится на ногах.
— Почему вы не сбежали? — спрашиваю я.
Он потирает лицо:
— Мы тоже до последнего не верили, на что способны люди мэра. По крайней мере, я не верил. Надо было поднимать ферму, и я думал, что весь этот шум — пустые слухи и паранойя — скоро утихнет и что твоя мама тоже немного спятила, раз верит в такую чушь. Я думал так до последнего. — Бен хмурится. — Я оказался дураком и слепцом по собственной воле. — Он отводит глаза.
Тут я вспоминаю, как он пытался утешить меня после убийства спэка.
«Мы все совершаем ошибки, Тодд. Все».
— А потом стало поздно, — продолжает Бен. — Дело было сделано, и слухи о Прентисстауне понеслись по миру, как лесной пожар. Распространяли их те, кому удалось бежать. Всех мужчин Прентисстауна объявили преступниками. Бежать стало некуда.
Руки Виолы по-прежнему скрещены на груди.
— Почему же за вами никто не пришел? Почему Новый свет не вмешался?
— А что бы они сделали? — устало спрашивает Бен. — Развязали бы очередную войну, только на сей раз между вооруженными людьми? Бросили бы нас в тюрьму? Нет, они просто издали закон: любой мужчина, который покинет пределы прентисстаунского болота, должен быть немедленно казнен. И поставили нас в известность.
— Они должны были… — Виола всплескивает руками. — Не знаю, ну хоть что-нибудь предпринять!
— Если чужая беда не касается тебя напрямую, — говорит Бен, — проще о ней не думать. Между нами и Новым светом раскинулось болото. Мэр известил остальные поселения, что отныне мы — город-изгой. Обреченный на медленную смерть, разумеется. Мы согласились никогда не покидать Прентисстаун, в противном случае нас догонят и убьют.
— Неужели никто не пытался? — спрашивает Виола. — Никто не пробовал сбежать?
— Пытались, конечно, — многозначительно отвечает Бен. — В наших краях люди нередко пропадали без вести.
— Но если вы с Киллианом были не виноваты… — начинаю я.
— Мы были виноваты, — решительно и горько отвечает Бен. — Еще как.
— То есть?! — Я вскидываю голову. Тошнота все не отступает. — Что значит «виноваты»?
— Вы позволили этому случиться, — отвечает Виола за Бена. — Вы не умерли вместе с остальными, кто пытался защитить женщин.
— Да, мы не стали сражаться и не умерли. — Бен качает головой. — Значит, мы виноваты.
— Почему же вы не сражались? — спрашиваю я.
— Киллиан хотел, — быстро отвечает Бен. — Ты должен это знать: он хотел сражаться, он готов был умереть, лишь бы остановить мэра!.. Но я ему не позволил.
— Почему?
— Понимаю, — шепчет Виола.
Я в растерянности смотрю на нее:
— Что понимаешь?
Она глядит на Бена, не отрываясь.
— Они могли погибнуть за свои идеалы и бросить тебя умирать либо стать пособниками мэра и дать тебе нормальную семью.
Слово «пособники» я слышу первый раз в жизни, но догадаться, что оно значит, нетрудно.
Они сделали это ради меня. Весь этот ужас из-за меня.
Бен и Киллиан. Киллиан и Бен.
Они пошли на преступление, чтобы я выжил.
Не знаю, что мне думать и чувствовать.
Почему же так сложно сделать правильный выбор?
Поступать правильно должно быть легко. А на деле выходит наоборот — как всегда.
— Словом, мы стали ждать, — продолжает Бен. — И жить в городе-тюрьме, полном самого гнусного Шума на свете: раньше ведь Шум был гораздо лучше — до того, как мужчины начали отрицать собственное прошлое, а мэр стал морочить им головы своими грандиозными планами. Мы ждали дня, когда ты повзрослеешь и сможешь убежать, ничего не зная о страшном прошлом Прентисстауна. — Бен трет рукой голову. — Но ждал и мэр.
— Когда я повзрослею?
— Когда последний мальчик Прентисстауна станет мужчиной, — кивает Бен. — Мальчикам, ставшим мужчинами, рассказывали всю правду. Точней, особую версию правды. И тогда они тоже становились пособниками.
Я вспоминаю его Шум на ферме — о моем дне рождении и взрослении.
О том, что такое пособничество и как оно передается.
Как оно ждет своего часа, чтобы перейти ко мне.
И о мужчинах, которые…
Я выбрасываю это из головы.
— Чушь какая!
— Ты был последним, — говорит Бен. — Если бы мэр смог внушить свои идеи каждому прентисстаунскому мальчику, он бы стал Богом, так? Как создатель, он имел бы над нами полную власть.
— Если падет один… — говорю я.
— Падут все, — заканчивает за меня Бен. — Вот почему ты так ему нужен. Ты символ его всевластия. Последний невинный мальчик Прентисстауна. Если падешь и ты, его армия будет готова.
— А если нет? — спрашиваю я, раздумывая, не пал ли я уже.
— Если нет, он тебя убьет, — отвечает Бен.
— Выходит, мэр Прентисс такой же безумец, как Аарон, — говорит Виола.
— Не совсем. Аарон просто сумасшедший, а мэр знает, как использовать безумие для достижения своей цели.
— Это какой же? — спрашивает Виола.
— Власти над миром, конечно, — спокойно отвечает Бен. — Ему нужен весь Новый свет.
Я открываю рот, чтобы спросить еще о чем-нибудь, чего знать не хочу, но тут — кто бы мог подумать? — мы все слышим знакомые звуки.
Тук-дук, тук-дук, тук-дук.
Беспощадный и неотвратимый топот копыт — как шутка, над которой никто и никогда не станет смеяться.
— Не может быть… — выдыхает Виола.
Бен уже вскочил на ноги и прислушивается.
