Я останавливаюсь и, часто моргая, смотрю в пол.
— Надо отсюда выбираться, — стиснув зубы, говорю я. — Я ведь не шпионка. Я должна найти Тодда и радиобашню, чтобы как можно скорей предупредить своих. Может, они вышлют подмогу. У них еще остались разведывательные корабли, да и оружие есть…
Мэдди мрачнеет — как всегда, стоит мне завести этот разговор.
— Нам пока не разрешили выходить.
— Нельзя вечно слушаться других, Мэдди! А злодеев нельзя слушаться тем более!
— В одиночку против целой армии тоже идти нельзя. — Она нежно подталкивает меня вперед и улыбается. — Это не по зубам даже великой и бесстрашной Виоле Ид.
— Раньше было по зубам. Нам с Тоддом…
— Ви…
— У меня умерли родители, — хрипло выдавливаю я. — И вернуть их нельзя. Я не могу потерять еще и Тодда! Если есть хоть один шанс, пусть самый маленький…
— Госпожа Койл не позволит, — говорит Мэдди, однако что-то в ее тоне заставляет меня поднять голову.
— Но?
Мэдди молча подводит меня к коридорному окну и выглядывает на дорогу. В ярком солнечном свете маршируют солдаты, мимо проезжает повозка с пурпурной пшеницей, а из города доносится Шум — громкий, как целая армия.
В таком грохоте нипочем не разобрать мыслей одного мальчика.
— Может, все не так уж плохо. — Мэдди говорит очень медленно, словно взвешивая каждое слово. — Посуди сама: в городе все тихо и спокойно. То есть там очень шумно, но разносчик еды сказал, что лавки вот-вот откроются. Тодд наверняка жив-здоров, работает и с нетерпением ждет вашей встречи.
Непонятно, чего она добивается: хочет поверить сама или убедить в этом меня? Я вытираю нос рукавом:
— Может быть.
Она смотрит на меня долгим взглядом, словно хочет что-то сказать, но не может. Наконец снова отворачивается к окну:
— Ну и грохот!
Кроме госпожи Койл в нашем лечебном доме есть еще три целительницы: госпожа Ваггонер, пухлая и усатая старушка, госпожа Надари, которая лечит рак и которую я видела лишь раз, да и то мимоходом, и госпожа Лоусон — она вообще-то работает в детском лечебном доме, но случайно оказалась у нас во время капитуляции Хейвена и с тех пор места себе не находит из-за больных детей, которых теперь некому лечить.
Учениц в доме гораздо больше, чем целительниц, — около дюжины, не считая Мадлен и Коринн. Они считаются старшими ученицами в доме и, наверно, во всем Хейвене (потому что помогают непосредственно госпоже Койл, как я поняла). Остальных я вижу редко: сверкая стетоскопами и хлопая полами белых халатов, они ходят по пятам за целительницами, пытаясь найти себе какое-нибудь полезное занятие.
Потому что занятий становится все меньше: город постепенно сживается с переменами, пациенты поправляются, а новых нет. Всех больных мужчин вывезли отсюда в первую же ночь, невзирая на их состояние, а новые женщины почему-то не поступают, хотя нашествие и капитуляция вовсе не отменяют болезней и травм.
Госпожа Койл очень из-за этого тревожится.
— Какой в ней толк, если ей не дают лечить больных? — говорит Коринн, чересчур туго затягивая жгут на моей руке. — Раньше она заведовала всеми лечебными домами, не только нашим. Все ее знали, уважали и ценили, некоторое время она даже была председателем Городского совета.
Я изумленно моргаю:
— Да ты что? Она была тут самой главной?
— Давным-давно. Сиди спокойно, не дергайся. — Коринн втыкает иголку — тоже не слишком-то бережно. — Госпожа Койл говорит, что быть у власти означает каждый день наживать новых врагов, причем из тех, кого больше всего любишь. — Она ловит мой взгляд. — Честно говоря, я тоже так думаю.
— И что случилось? Почему она больше не у власти?
— Она допустила ошибку, — чопорно отвечает Коринн. — А недруги этим воспользовались.
— Какую такую ошибку?
Всегда хмурое лицо Коринн мрачнеет еще больше.
— Спасла жизнь одному человеку. — Она так сильно щелкает жгутом, что на коже остается красный след.
Проходит день, потом еще один, но ничего не меняется. Нам по-прежнему нельзя выходить на улицу, еду приносят случайные люди, а мэр так и не заходит. Его солдаты регулярно справляются о моем здоровье, но обещанного визита все нет и нет. Мэр словно решил на какое-то время предоставить меня самой себе.
Но почему?
В доме говорят исключительно о нем.
— Представляете, до чего дошло? — спрашивает госпожа Койл за обедом в столовой — мне впервые разрешили поесть не в палате. — Теперь он не только работает в соборе, но и живет.
Женщины вокруг неодобрительно цокают. Госпожа Ваггонер даже отодвигает тарелку.
— Богом себя возомнил! — восклицает она.
— Скажите спасибо, что не спалил город, — громко высказываюсь я. Мэдди и Коринн поднимают на меня потрясенные взгляды, но я все равно продолжаю: — Ну да, мы все думали, что он тут камня на камне не оставит, а он пока вообще ничего плохого не сделал.
Госпожа Ваггонер и госпожа Лоусон многозначительно переглядываются с госпожой Койл.
— Ты еще очень мала, Виола, и выставляешь это напоказ, — говорит та. — Не перечь старшим.
Я удивленно моргаю:
— Да я и не перечила… Я только говорю, что мы ждали другого.
Госпожа Койл жует, не сводя с меня глаз.
— Он убил всех женщин родного города только потому, что не мог слышать их мыслей, не мог читать их как мужчин.
Остальные целительницы кивают.
Я открываю рот, но она не дает мне сказать.
— А самое главное, дитя, заключается в том, что твои друзья на кораблях не знают истории нашей планеты, не знают об открытии Шума и о том, что за ним последовало. — Госпожа Койл буравит меня взглядом. — Им только предстоит пройти через то, что с нами уже случилось.
Я ничего не говорю, лишь вглядываюсь в ее лицо.
— Кто, по-твоему, должен познакомить их с планетой и ее историей? — спрашивает госпожа Койл. — Он?
Разговор со мной закончен, она продолжает тихо беседовать с остальными целительницами. Коринн с самодовольной улыбкой опускает глаза, а Мэдди по-прежнему пялится на меня. Но я могу думать только об одном.
Уж не себя ли имела в виду госпожа Койл, когда спросила, кто должен познакомить переселенцев с Новым светом?
На девятый день нашего заточения в лечебном доме я перестаю быть пациенткой. Госпожа Койл вызывает меня в свой кабинет.
— Вот твоя одежда, — говорит она, протягивая мне сверток. — Переоденься — сразу почувствуешь себя человеком.
— Спасибо, — с искренней признательностью говорю я и захожу за ширму, на которую она мне показала. Там я приподнимаю больничную рубаху и осматриваю затянувшуюся рану. — Вы в самом деле творите чудеса.
