Но ее нет.
Ее нет.
Я спрашиваю о ней мэра Прентисса всякий раз, когда мы видимся, но он твердит одно и то же: я должен ему доверять, мы не враги, если я ему доверюсь, все будет хорошо.
Но я продолжаю высматривать.
И ее нигде нет.
— Привет, девочка моя, — шепчу я на ухо Ангаррад, седлая ее в конце дня. Мы с ней здорово ладим: я уже гораздо лучше езжу, лучше разговариваю с ней, лучше угадываю ее настроения. Мне больше не страшно сидеть в седле, а ей не страшно меня возить. Утром я угостил ее яблоком, а она в ответ потрепала зубами мои волосы — как бутто я тоже лошадь.
Жеребенок, говорит она, когда я сажусь в седло. Мы с Дейви отправляемся в обратный путь.
— Ангаррад, — говорю я, подаваясь вперед в седле, потомушто лошадям, как я уже понял, это важно: постоянно чувствовать, что все на месте, что стадо рядом.
Больше всего на свете лошади не любят одиночество.
Жеребенок, повторяет она.
— Ангаррад, — повторяю я.
— Эй, ушлепок, хватит уже! Может, еще женишься на… — Он умолкает, а потом вдруг переходит на шепот: — Черт подери! Ты только глянь!
Я поднимаю голову.
Из магазина выходят женщины.
Их четверо, они идут тесной группой. Мы знаем, что им недавно разрешили выходить на улицу, но они выходят только днем, пока мы с Дейви работаем в монастыре, поэтому возвращаемся мы всегда в город мужчин, где от женщин остаются лишь воспоминания и сплетни.
Я давнымдавно не видел их вблизи — только в окнах или с колокольни.
Они в кофтах с длинными рукавами и длинных юбках — раньше вроде были покороче, — и волосы у всех убраны в одинаковые пучки. Они с тревогой поглядывают на солдат, выстроившихся вдоль улицы, и на нас с Дейви тоже, — мы все внимательно смотрим, как они спускаются по ступенькам магазина.
Они по-прежнему излучают тишину, от которой щемит в груди, и, пока Дейви не смотрит, я быстренько вытираю глаза.
Потомушто ее среди них нет.
— Опаздывают, — очень тихо говорит Дейви. Похоже, он тоже давнымдавно не видел женщин. — Им полагается быть дома до захода сонца.
Они проходят мимо, крепко прижимая к себе свертки, и уходят в сторону женского квартала. В груди у меня все сжимается, горло сдавливает.
Потомушто среди них нет ее.
И тут я снова понимаю…
С новой силой осознаю, насколько…
И мой Шум мигом превращается в кашу.
Мэр Прентисс использует ее, чтобы держать меня в узде. Ну конечно, это любому идиоту ясно! Если я не буду выполнять его приказы, он убьет ее. Если я попытаюсь сбежать, он убьет ее. Если я сделаю что-нибудь с Дейви, он убьет ее.
Если уже не убил.
Мой Шум чернеет.
Нет, она жива, надо верить.
Она могла быть здесь, идти по этой самой улице вместе с другими женщинами.
Только живи, думаю я. Пожалста, пожалста, пожалста, только живи.
Мы с мэром Леджером ужинаем. Я стою у узкого окошка в колокольне и высматриваю внизу Виолу, стараясь не обращать внимания на РЁВ.
Мэр Леджер был прав. В городе столько мужчин, что, как только лекарство прекратило действовать, различить Шум отдельных людей в общем грохоте стало нельзя. Это все равно что попытаться услышать каплю воды в бурной реке. Шум мужчин превратился в единую стену звука, где все так смешалось, что ничего нельзя не разобрать. Это сплошной
Но вапщето терпеть можно, если привыкнуть. Слова, мысли и чувства мэра Леджера в его собственном сером Шуме почему-то даже больше отвлекают.
— Совершенно верно, — говорит он, поглаживая живот. — Человек способен мыслить. Толпа — нет.
— Армия тоже способна.
— Только если у нее есть голова.
С этими словами мэр Леджер выглядывает в соседнее окно. По площади едет на коне мэр Прентисс, а за ним, внимательно слушая приказы, — мистер Хаммар, мистер Тейт, мистер Морган и мистер О’Хара.
— Пособнички, — говорит мэр Леджер.
В его Шуме даже как бутто проскальзывает нотка зависти.
Мэр Прентисс спешивается, отдает поводья мистеру Тейту и скрывается в соборе.
Не проходит и двух минут, как нашу дверь отпирают.
— Тебя ждет президент, — говорит мистер Коллинз.
— Одну минуту, Тодд. — Мэр открывает ящик и заглядывает внутрь.
Мы в подвале собора, куда мистер Коллинз тычками спустил меня по лестнице за главным залом. Я молча стою, гадая, какую часть моего ужина успеет съесть мэр Леджер, пока мы тут разговариваем.
Мэр Прентисс вскрывает новый ящик.
— Президент Прентисс, — поправляет он меня, не поднимая глаз. — Постарайся уже запомнить. — Он выпрямляется. — Раньше здесь хранили вино. Куда больше, чем необходимо для причастия.
Я все молчу. Он с удивлением смотрит на меня:
— Что же ты не спрашиваешь?
— О чем? — не понимаю я.
— Как же, о лекарстве, Тодд! — восклицает он, ударив по одному из ящиков кулаком. — Мои люди изъяли у горожан все запасы — до последней пилюли. И все это теперь здесь. — Он вынимает из ящика пузырек, открывает крышку и достает маленькую белую пилюлю. — Разве тебе никогда не хотелось узнать, почему я не даю лекарство ни тебе, ни Дэвиду?
Я переступаю с ноги на ногу:
— Это наказание?
Мэр качает головой.
— Мистер Леджер все еще нервничает?
Я пожимаю плечами:
— Немного. Иногда.
— Они изобрели лекарство, — говорит мэр, — а потом стали от него зависеть. — Он указывает на бесконечные ряды ящиков. — И если я отберу у них все, в чем они так нуждаются…
Он кладет пилюлю в карман и поворачивается ко мне почти полностью, широко улыбаясь.
— Вы что-то хотели? — бормочу я.
— Ты что же, в самом деле, забыл?
— О чем?
Помолчав, мэр говорит:
— С днем рождения, Тодд!
От удивления я разеваю рот. Все шире и шире.
— Ты родился четыре дня назад, — продолжает мэр. — И ни словом об этом не обмолвился. Я, признаться, удивлен.
Поверить не могу. Я начисто забыл о собственном дне рождении!
— Праздновать незачем, — говорит мэр, — ведь мы оба знаем, что ты уже стал мужчиной, не так ли?
Я снова вызываю в памяти убийство Аарона.
