Звук этот наполняет воздух, он громче чем дождь и ветер, вместе взятые, нутро у меня сжимается, в горле встает липкий ком.
Я замираю как вкопанный.
Дейви пялится на меня с разинутым ртом.
Спэклы испуганно разбегаются.
А с земли на меня смотрит 1017-й, кровь хлещет из его странного носа и из уголков слишком высоко поставленных глаз, но сам он не издает ни звука, ни Шума, ничего…
(мы в лагере на земле лежит мертвый спэкл и Виола так напугана она пятится и всюду кровь я опять это сделал я опять… ох черт побери Виола зачем ты ушла…)
1017-й просто смотрит.
И клянусь, в его глазах — ликование.
23
ЧТО-ТО БУДЕТ
[Виола]
— Насос как новенький. Хильди!
— Спасибо, Уилф. — Я вручаю ему поднос с горячим свежим хлебом, от него так и пышет жаром. — Отнесешь это Джейн? Она накрывает стол к завтраку.
Он берет поднос — в Шуме звучит незамысловатая мелодия — и выходит из кухни с криком:
— Жена!
— Почему он зовет тебя Хильди? — спрашивает Ли, возникая на пороге с полной корзиной муки. На нем рубашка без рукавов, а руки по самые локти покрыты мукой.
Секунду я смотрю на них и тут же отвожу взгляд.
С тех пор как Ли попался на глаза сержанту Хаммару и больше не может ездить в город, госпожа Койл ставит нас работать вместе.
Нет, я никогда ее не прощу.
— Так звали одну женщину, которая выручила нас из беды, — отвечаю я. — Для меня это большая честь.
— А под «нами» ты имеешь в виду…
— Нас с Тоддом, да. — Я забираю у него корзину и с грохотом ставлю на стол.
Наступает тишина — как всегда, стоит упомянуть Тодда.
— Никто его не видел, Виола, — осторожно говорит Ли. — Но наши-то в основном по ночам в городе бывают, так что…
— Даже если б она его увидела, мне бы все равно не сказала. — Я начинаю рассыпать муку по мискам. — А вообще она думает, что он давно умер.
Ли переступаете ноги на ногу:
— Но ты с ней не согласна.
Я смотрю на него. Он улыбается, и я ничего не могу с собой поделать — улыбаюсь в ответ:
— И ты мне веришь, так?
Он пожимает плечами:
— Уилф верит. А ты даже представить себе не можешь, какой вес тут имеет слово Уилфа.
— Да уж. — Я выглядываю в окно на улицу, куда недавно ушел Уилф. — Не могу.
День проходит без толку, как и все остальные, но мы хотя бы готовим. Да, это наше с Ли новое задание — стряпать на весь лагерь. Мы научились не только печь хлеб, но и молоть муку. Мы мастерски снимаем шкуру с белок, панцири с черепах и в два счета разделываем рыбу. Мы знаем, сколько продуктов нужно для супа на сто человек. Картошку и груши, подозреваю, мы чистим быстрее всех на этой дурацкой планете.
Госпожа Койл утверждает, что именно так выигрываются войны.
— Я не совсем за этим пришел в «Ответ», — говорит Ли, ощипывая шестнадцатую за день птицу.
— Но ты хотя бы пришел сам, — отвечаю я, принимаясь за следующую тушку. Перья в воздухе похожи на липких мух, пристающих ко всему подряд. Пучки зеленого пуха застряли у меня под ногтями, в сгибах локтей, в уголках глаз.
Я это знаю, потому что вижу Ли: его длинные светлые волосы и такие же золотистые волосы на руках — все в перьях.
Я снова заливаюсь краской и в сердцах продолжаю драть перья.
Проходит день, второй, третий, неделя… Потом еще одна и еще, а я стряпаю — с Ли, стираю — с Ли, безвылазно торчу три дня дома (потомушто за окном непрерывно льет дождь) — тоже с Ли.
И все же. И все же.
Что-то готовится, что-то будет, но никто не говорит мне что.
А я застряла здесь.
Ли швыряет ощипанную тушку на стол и берет следующую:
— Такими темпами этот вид скоро вымрет.
— Магнусу удается подстрелить только этих. Остальные слишком проворны.
— Да уж, целый птичий вид вымрет, только потому что в «Ответе» не нашлось толкового глазного врача.
Я смеюсь — чересчур громко. Сердито закатываю глаза — ну что за дура!
Ощипав одну птицу, я принимаюсь за вторую.
— Пока ты ощипываешь двух, я успеваю справиться с тремя, — говорю я. — И хлеба я больше испекла, и…
— Ага, только половину булок спалила.
— Потому что ты слишком сильно растопил печь!
— Я родился не для того, чтобы возиться на кухне, — улыбается Ли. — Я рожден воевать.
Я охаю:
— То есть это я рождена возиться на кухне!
Но он только хохочет — и заливается еще громче, когда я швыряю в него горсть мокрых перьев и случайно попадаю рукой в глаз.
— Ого! — Он отирает лицо. — Вот это меткость! Тебе бы дать ружье в руки… — Я опускаю глаза на миллионную по счету тушку. — Или не стоит, — тут же добавляет он.
— Ты когда-нибудь… — Я умолкаю.
— Что?
Я облизываю губы, и напрасно, в рот мигом набивается пух, так что, когда мне наконец удается отплеваться и задать вопрос, получается уж совсем отчаянно.
— Ты когда-нибудь стрелял в человека?
— Нет. — Он напряженно распрямляет плечи. — А ты?
Я качаю головой. Ли успокаивается, отчего я не сдерживаюсь и тут же добавляю:
— Зато стреляли в меня.
— Да ты что!
А потом, не успеваю я хорошенько подумать и все осмыслить, как с моих губ срывается признание. Я понимаю, что никогда и никому не признавалась, даже самой себе, а тут вот, на кухне, среди пуха и перьев вдруг вырвалось…
— И еще я зарезала человека. — Замираю. — Убила.
В воцарившейся тишине мое тело вдруг становится вдвое тяжелее.
Когда я начинаю плакать. Ли дает мне полотенце и дает выплакаться — не утешает, не говорит глупостей, ни о чем не спрашивает, хотя наверняка сгорает от любопытства. Я просто плачу.
И это хорошо.
— Да, но сторонников у нас все больше и больше, — говорит Ли.
Мы сидим за столом с Уилфом и Джейн, доедая ужин. Я растягиваю последние крошки, потому что после ужина нам с Ли придется ставить опару для завтрашнего хлеба. Вы не поверите, сколько хлеба может съесть сто человек.
Я откусываю половинку корочки:
— Все равно вас очень мало.
— Не вас, а нас, — серьезно поправляет меня Ли. — У «Ответа» шпионы по всему городу, да и новые люди приходят. Жить в Хейвене становится невозможно. Дошло до того, что еду выдают только по карточкам, лекарство вообще никто не получает. Люди неизбежно начнут бунтовать.
