Однако до подлинного романа было еще как будто далеко, король определенно скучал с женой и, решив привлечь к себе всех, из кого состоял веселый двор Тюильри, естественно, уделял повышенное внимание женщине, бывшей душой этого веселья. При этом он не был единственной мишенью — такой была, по крайней мере, видимость — расчетливой кокетливости Мадам, и хватало осторожности не направлять свои стрелы прямо в сердце королю. Все быстро разглядели, что ей нравятся все более откровенные ухаживания красавца графа де Гиша, фаворита Месье, а также то, что Гиш пылает к ней страстью, для которой не существует ни чинов, ни условностей.
Месье попробовал было снова поймать ветер в свои паруса, но успеха на этой стезе не имел и решил отыграться на людях, которых считал виноватыми в происходящем. Генриетта, воплощение британской невозмутимости, всего лишь посмеялась ему в лицо и пожала плечами, зато Гиш позволил себе поступки, больше приличествующие в обращении с обычным надуваемым мужем, тронувшимся от огорчения умом. Багровый от гнева муж кинулся было к королю в надежде заполучить указ о заточении нечестивца в Бастилию без суда и следствия, однако Людовик не проявил желания задирать маршала Грамона, которому симпатизировал.
— Ах, брат мой, — протянул он, — я так надеялся, что вы не станете принимать все это слишком близко к сердцу! Мадам склонна к кокетству, тут я с вами соглашусь, но объясняется это всего лишь ее пристрастием к развлечениям. А Гиша вы давно знаете. Ведь это просто вспыльчивый беарнец, с которым мы уже неоднократно ссорились и мирились.
— Прежде речь шла о мелочах, не ставивших под сомнение мою уверенность в его дружеских чувствах. Но на этот раз случилось нечто, чего я не намерен сносить. Он посмел меня оскорбить, государь, посему я требую его изгнания.
— Если мне не изменяет память, совсем недавно вы точно так же требовали изгнания герцога Бекингема, угрожая в противном случае довести дело до серьезного дипломатического инцидента с Англией и моей ссоры с братом моим Карлом, II. Хвала Создателю, наша матушка добилась его отъезда.
— Очень ей за это благодарен, но сейчас все обстоит иначе. Бекингем не являлся вашим подданным в отличие от Гиша. Я хочу, чтобы его схватили!
— Какое же преступление он совершил? Наговорил со злости грубых слов. о которых теперь наверняка сожалеет от всей души? Зачем же карать за это заточением, не говоря уж о виселице? Полно, братец, успокойтесь! Даю вам слово поговорить об этом с Мадам. Что же до Гиша…
— Вы собираетесь позволить ему и дальше передавать записочки, заказывать серенады и все прочее, выставляя меня на посмешище?
— Я никогда не позволю, чтобы над вами смеялись, мой брат, — веско ответствовал король. — Он отбудет в свои владения и останется там до тех пор, пока не научится вас уважать.
Тем же вечером граф де Гиш был вынужден покинуть Фонтенбло с душевной раной. Людовик XIV утешал его отца, уверяя его в своем дружеском расположении к семейству Грамон. На следующий день, прогуливаясь в лесу, он мягко пожурил Мадам. Та, разыграв недоумение из-за «несправедливых и оскорбительных намеков Месье», поблагодарила своего деверя за проявленную чуткость, разумеется, она признательна ему за избавление от докучливого влюбленного, чьи чувства не находят отклика в ее сердце, пробуждающемся от лучей восходящего светила… Вслед за тем оба, радуясь тому, что так хорошо понимают друг друга, пробыли вместе еще довольно продолжительное время.
Явившись поутру в покои королевы, Сильви почувствовала, что атмосфера накалилась. Мария-Терезия сидела на краю кровати расстроенная и заплаканная, позволяя Марии Молине ее обувать. Прежде чем встать, она прошептала слова молитвы, после чего замолчала и не произнесла больше ни словечка.
— Король не приходил к королеве ночью, — шепотом объяснила госпожа де Навай. — Первую часть ночи он изволил танцевать, а вторую провел с Мадам на Большом канале, в гондоле, с Мадам и итальянскими музыкантами.
Ничего не ответив, Сильви взяла из рук пажа подвязки, ленточки которых были украшены рубинами, и опустилась перед королевой на колени, чтобы обвязать подвязки вокруг ее ног, как того требовали ее обязанности. Поймав удрученный взгляд королевы, Сильви тихо спросила:
— Ваше величество дурно спали ночь?
— Совсем не спала, — последовал лаконичный ответ. Воцарилось тягостное молчание. Ее величество двинулось к креслу такой тяжелой поступью, словно ее ждал эшафот. Начался ритуал утреннего туалета с безмолвным балетом пажей и горничных, подносивших воду, тазик, венецианское мыло и духи. Даже появление первой утренней чашки шоколада не вызвало улыбки на юном личике, что было совершенно необычно. Чаще поутру — особенно после исправного исполнения королем супружеского долга — Мария-Терезия бывала весела и смеялась по любому поводу; в ответ на осторожные шутки, связанные с прошедшей ночью, она хохотала еще громче и довольно потирала ладошки. Но этим утром ее словно подменили, и она не замечала солнечных лучей, заставлявших сверкать золотую отделку панелей на стенах, хрустальные вазы, полные цветов, агатовые кубки, серебряные подсвечники и туалетные принадлежности из чистого золота. Даже карлица Чика изображала спящую, свернувшись калачиком между кроватью и стеной, а обожаемый королевой негритенок Набо только посматривал на свою госпожу огромными грустными глазами.
Королева надела сорочку, затем на нее натянули белую шелковую юбку, настолько узкую, что она облепила ее наливающиеся формы. Потом настал черед корсета с китовым усом, подчеркивавшего талию. Королева поморщилась И сказала, что ее слишком туго затянули. Сильви ухватилась за эту возможность завязать разговор:
— Из-за молодости королевы и присущей ей стройности многие забывают, что она вынашивает дитя, а потому требует нежного обращения. Встреченная мной сегодня госпожа де Вивонн передала слова короля о том, что увеселения продлились дольше, чем предполагалось, потому король и не пожелал тревожить сон ее величества…
При этих ее словах Мария-Терезия возродилась к жизни.
— Verdad? Que el Rey…
— Озабочен вашим здоровьем, приобретшим ныне удвоенную важность. Это только подтверждает его любовь.
Уверения госпожи де Фонсом были вознаграждены неуверенной улыбкой.
Пока Пьеретт Дюфур, горничная-француженка, занималась великолепной прической королевы, пажи принесли нижние и верхние одежды, сшитые из плотного голубого с золотом шелка. Сильви прикрепила драгоценности к прическе и к корсажу. Еще немного духов — и Мария-Терезия поднялась, поблагодарила изящным реверансом всех, кто принимал участие в ее туалете, взяла перчатки и направилась в сопровождении Набо, несшего ее молитвенник, к королеве-матери, как у них было заведено.
На пороге покоев Анны Австрийской она столкнулась с Месье. Тот покидал мать злой и взъерошенный.
— Сестра моя, — обратился он к Марии-Терезии, — я только что жаловался нашей матушке на дурное обращение с нами обоими. Надеюсь, вы пропоете ей ту же самую песню. По совести говоря, так не может больше продолжаться! Я полон решимости удалиться в свой замок Сен-Клу, если отношение ко мне останется прежним.
