«О господи…»
Смутное желание почесать правый висок переплавилось в
знакомую тяжесть. И начало расти – спокойно, уверенно так, явно не собираясь
реагировать на всякие там анальгины и седальгины. Краев знал, что такое боль,
он умел терпеть, но это было нечто особенное. Волю расплющивала бетонная плита,
уходила способность к разумному действию, к какой-то борьбе, оставалась лишь
бессмысленная животная мука… Когда у Краева из ноги вытаскивали осколок, боль
была, пожалуй, острее, но в тот раз помогала держаться надежда, что это не
навсегда, что рано или поздно всё кончится и пройдёт. А сейчас не было ничего.
Ни надежды, ни будущего.
Гусевское снадобье, купленное по страшному рецепту в особой
аптеке, лежало в коробочке на столе, но комок страдающей биомассы, звавшийся
когда-то писателем Краевым, хотел уже только одного: свернуться клубком на
старом паркете и ждать, не двигаясь… неизвестно чего. Всё же он поднялся,
медленно протянул руку, вылущил из фольги маленькую таблетку… подержал её на
ладони, соображая, зачем она здесь нужна, и борясь с тошнотой при мысли о
глотке водопроводной воды, до которой, собственно, ещё требовалось доковылять…
наконец сунул таблетку в рот и запил томатным соком, счастливо не убранным в
холодильник. Снова скорчился на полу и успел прийти к выводу, что снадобье не
подействовало. Но потом из зеркала в косых солнечных лучах вышла мама,
склонилась, погладила по головке, и бетонная плита вдруг начала крошиться,
обращаться в безобидный песок и ручейками стекать прочь. Предельно измотанный
физически и морально, Краев кое-как переполз на тахту и уснул, точно
провалился, даже не раздеваясь…
Как всегда, ему ничего не приснилось.
Песцов. Коробочка в сейфе
Электрический свет витрин, разлившийся над городом, застал
его за вполне средневековым занятием: натянув защитные перчатки, он тщательно
смазывал оружие ядом. И арбалетные болты, и титановую лопатку, и нож-мачете, и
летающий клинок… На войне как на войне: выживает подлейший.
Затем он совершил прощальный круг по квартире. Примерно так
отпускник, отбывающий на десять дней в Турцию, проверяет, все ли вилки вытащены
из розеток, что там с газовым краном и надёжно ли перекрыта в ванной вода.
Только перед Песцовым вопросы стояли куда как серьёзней…
Было начало одиннадцатого, когда в «Мерседес» погрузился
эдакий прилично одетый интеллигент, правда с липовыми документами. Без
приключений доехал до огромного дома-тысячеквартирника, пересел в запаркованную
под фонарём бежевую «Калину» и взял курс на Агалатово. Но не по прямой, а через
тёмный уютный дворик, где стояла голубая «Нива», и автобусную остановку, где
его ждала Надежда Константиновна.
В этот раз она была одета совершеннейшей туристкой. Кеды,
спортивный костюм, рюкзачок… и – есть Бог на небе – никакого благоухания.
Ничего не скажешь, молодец бабка-ёжка. Понимает, когда в ступе летать, а когда
гулять по-цивильному.
– Значит, так, голубь, – сказала Надежда
Константиновна, когда в Осиновой Роще они пересаживались в «семерку». –
Ухари, что в теремочке живут, не только видят в темноте, но ещё и слышат
отлично. Однако тупы как валенки и склонны лезть напролом – кидаются без
разбору на всё, что шевелится. Это я, касатик, к тому, что, как бы ты тихо
кабыздоха ни кончил, они всё равно услышат и выскочат на двор. И это тебе на
руку: не в тесноте биться… Ну а уж дальше – как карта ляжет. Коли одолеешь их,
откроешь мне ворота. Ежели нет – такая, значит, наша с тобой судьба… Слушай, а
ведь ты на Ивашку Грозного машешь, сейчас только заметила. Вот уж самодур-то
был, самодур… И похабник… А ведь говорено же ему было – не ходи на Новгород, не
ходи…
«На Ивашку Грозного?..»
Песцов с ходу припомнил два в корень разных
кинематографических образа и один живописный. Отметил про себя, что старуха не
уточнила – который. Удивился… И выкинул из головы.
Трасса была почти пустой, Агалатово уже засыпало, ярко
светились только фонари у заправки «Лукойл». Зато над соснами во всём блеске
восходила полная луна – дождь кончился, небо очистилось, в воздухе явно
чувствовался морозец.
«Опять гололедица», – огорчился Песцов и хмыкнул,
поймав себя на том, что рановато задумался насчёт обратной дороги.
Мягко затормозив на обочине, он выключил фары.
– Приехали…
Место для парковки было выбрано удачно – у стихийной свалки,
за зарослями ольхи, метрах где-то в трёхстах пятидесяти от ограды бывшего
санатория. Не видно, надо полагать, и не слышно. И топать недалеко.
– Так. – Песцов глянул на часы, вышел, осмотрелся
и начал собираться. – Понеслась душа в рай.
Сборы были недолги. Интеллигентские плащ и шляпа остались на
заднем сиденье, а поверх свитера, штанов и лёгкого бронежилета был надет особый
камуфляжный комбинезон из высокомолекулярной ткани. Прочнейшая штука – ни огнем,
ни штыком не возьмёшь. Ботинки были под стать комбинезону – армированные, шитые
на заказ. И поверх них – маскировочные бахилы. На правое голенище – летающий
нож, чтоб был под рукой. На пояс – крюк для натягивания арбалета, подвеску с
лопаткой, ножны с мачете. На спину – рюкзачок наподобие десантного. И в
довершение всего – шлем. Кевларовый, с забралом, которое ни при каких
обстоятельствах не запотеет, и хитро присобаченной лампочкой. Зарядил арбалет,
поставил на предохранитель, вложил болт и оглянулся на подельницу:
– Ну, что ли, с Богом.
– Типун тебе, касатик. Уж лучше нам с тобой без
Него… – фыркнула в ответ Надежда Константиновна.
Так и двинулись вперёд, и такого тандема Агалатово на своих
задворках совершенно точно никогда прежде не видело. Арбалетчик в камуфляже и
бодрая старуха в тренировочных портках. И всё это при полной луне, в половине
третьего ночи. Пить надо меньше, ребята. А выпили, так спать крепче. Иначе ещё
не то померещится!
Не доходя сотни метров, они разделились: Надежда
Константиновна направилась в лоб, к массивным воротам, ждать, когда –
если! – их ей откроют. Песцов начал забирать в обход, правее, к стене, за
которой находилась собачья будка. У кряжистой ивы, росшей возле забора, он
остановился и вслушался в полутьму. Всё было тихо.
Внутренне напрягшись, Песцов вспомнил Афганистан. Огромную,
затерянную в глубине кяризов пещеру, звук бьющего из недр родника, вкус весело
струящейся воды… И сразу мир изменился для него, словно вывернулся наизнанку,
сделался простым, понятным, сбросил все неясности и покровы. Вот они, камни
мироздания, вот они прямо под ногами – двигай, крути, верти, строй, что
душенька пожелает, только не швыряй… А ещё изменилось время – сделалось легко
ощутимым, плотным, тягучим, словно резина. Можно сделать из него петлю,
завязать узлом, натянуть, как рогатку… И как этого остальные люди не видят?
Впрочем, философствовать было некогда, Песцов начал
действовать. Закинул на забор специальный самофиксирующий зацеп, вскарабкался
наверх и сел там со снаряжённым арбалетом в руках. В холодном ярком свете луны
домик-пряник был перед ним как на ладони: жилые корпуса, кухня, вконец
обветшалый санузел, административный корпус, беседки, террасы, ржавые качели,
трухлявая песочница со слежавшимся песком… И тот самый собачий скворечник с
ромбическим отверстием входа. Песцов нажал на спуск и увидел словно в
замедленном кино, как сработали плечи лука, потянули тетиву, послали болт.
Металлическая дуга, ввинчиваясь в воздух, потянулась к будке, соприкоснулась с
доской и, пройдя насквозь, исчезла из виду. За это время Песцов успел
спуститься, перезарядить арбалет и выстрелить ещё раз – точно в бубновый ромб.
