Америка. Дети Гарлема
Какое начало, таким будет и продолжение. А началось всё с
того, что хитрые голландцы купили у доверчивых индейцев за несколько безделушек
остров Манхэттен и основали колонию Новый Амстердам. Затем явились злые
англичане, турнули хитрых голландцев и перекрестили Новый Амстердам по-своему,
по-простому – в Нью-Йорк. Привезли рабов и стали расселять их на окраине
города, в деревне Новый Гарлем, названной так ещё голландцами в честь столицы
тюльпанов. Ну а дальше – пошло-поехало по накатанной колее. Смышлёные негры быстро
сориентировались и показали белым, кто есть ху. С волками жить – по-волчьи
выть! А именно: грабить, воровать, заниматься рэкетом, сбиваться в банды,
угонять автомобили, толкать девчонок на панель, туфту властям и наркотики в
массы. А ещё в пьяном отупении орать под гитару:
Будь проклят Гарлем, моя родина!
Сгори! Провались! Я твой пасынок – не сын…
И далее слушателя плавно подводили к мысли, что Гарлем,
каким бы он ни был, это чёрная вотчина и белым туда лучше совсем не ходить.
Однако, видимо, не все белые слышали этот блюз…
Был уже почти полдень, когда неподалёку от Центрального
парка остановилось такси и из него вышли четверо: сексапильная блондинка,
тучный азиат, плюгавый европеец и плечистый сын прерий. Это были Брутальный,
Облегчёнка, Панафидин и Азиат – путь их лежал на север, конкретно в Гарлем.
Только не стали они прохаживаться по Кинг-стрит,
[110]
гулять
по Ленокс-авеню или глазеть на театр «Аполлон». Прямиком направились в самое
сердце трущоб, подальше от сто двадцать пятой.
Было жарко, душно и весьма неуютно. Беспощадное солнце,
раскалённый асфальт, отсутствие зелени и чувство опасности.
– Ох, зря я этот открытый топик надела… –
жаловалась Облегчёнка. – И мини-юбку. Как бы чего плохого не вышло…
– Ну и что ты за каждого идиота переживаешь? У них свои
матери есть, – утешал её Азиат.
Панафидин просто молчал, Брутальный хранил непроницаемый
вид. А вокруг жил своей жизнью Гарлем. Потели на углах проститутки, возилась,
шумела детвора, валялись пластиковые мешки с мусором. Слепой саксофонист,
зачуханный и грязный, играл всё тот же блюз, фальшиво и невпопад.
Сгори, Гарлем! Провались!
Я твой пасынок, не сын…
Наконец пришли. Гарлем, он тоже разный, так вот, данное
конкретное место было попросту жутким. Негритянское гетто в предельном своём
выражении. Пустырь, помойка, развалины. И огромный дом с чёрными провалами
окон, похожий на сгоревший корабль.
Поговаривали, будто раньше здесь стояла стена, на которой
местные ведьмы чертили свои страшные знаки. Нарисуют человечка, нарекут именем,
пронзят стрелой – и всё, реальный носитель имени может считать себя коммунистом.
В качестве материального воплощения той мистической черноты
возле дома тусовалась местная молодёжь. Одиннадцатое поколение местных
алкоголиков и наркоманов, выбравшее далеко не пепси.
– Эй, ты, белая коза, – отвлёкся один, лоснящийся
и мускулистый. – Не хочешь пободаться с нами?
– Да, да, белая коза, – подхватили
остальные, – давай-ка пободаемся…
– А рог не треснет? – прищурилась Облегчёнка.
Её рука небрежно вычертила некий пасс, отчего чернокожий
двоечник немедленно сник.
– Не надо больше, мэм, я все понял, мэм. Мои извинения,
мэм, вы, наверное, к толстой мамбе,
[111]
мэм. Так она вас
ждёт…
Сейчас же, как бы в подтверждение его слов, на пожарной
лестнице, расчертившей стену «корабля», появился негр в бейсболке, спрыгнул на
землю и подошел:
– Добро пожаловать, леди и джентльмены. Чёрная Корова
ждёт вас. Прошу.
Гнездо ведьмы располагалось в подвале, среди миазмов,
сырости и полутьмы. За шатким колченогим столом сидела иссиня-чёрная, как
только что с рынка рабов, не афроамериканская, а стопроцентно африканская
бабища, дымила сигарой, не торопясь смаковала ром и играла сама с собой в
манкалу.
[112]
Колорита помещению придавал Боведа – алтарь
предков. Он представлял собой основу, застланную простыней, и на ней портреты,
черепа, подсвечники, массивные хрустальные бокалы. Восемь бокалов были с бренди
или ликером, в девятом, центральном, стояло распятие.
– Ну что, доигрались? – Бабища мрачно посмотрела
на вошедших, и взгляд её остановился на Панафидине. – Работнички
хреновы!.. – Она сокрушительно выругалась, ненавязчиво перескакивая с
одного языка на другой, с другого на третий и далее, потому что запасы одного
языка бессильны были ответить моменту. – Из Аквариума у них уводят Зеркало
судьбы!.. Да вы знаете, что за это полагается? Знаете?.. – Она порывисто
встала, подошла к алтарю и сняла с него вазу, от которой воняло. –
Спросите вон у бывших хозяев…
В прозрачной жидкости, похожей на формалин, плавали мужские
гениталии.
– Это и тебя касается, белая коза, – посмотрела
баба на Облегчёнку. – У тебя я тоже найду что отрезать… А, да что
говорить! У всех у вас в башках только донга-донга
[113]
– как
бы откосить от работы. Ну, может, всё же хоть у кого-то из вас найдутся мозги?
Или мне проверить? Кому-то извилины пересчитать? – Мамба покачала вазу,
хмыкнула, посмотрела на свет и перевела взгляд на визитёров. – А?
Нет, на корову она совсем не походила, пусть даже на трижды
чёрную. Матёрая горилла, до крайности обозлённая, – вот на кого она
действительно смахивала.
– Не надо проверять, уважаемся старшая партнёрша, не
надо считать, – ответил за всех Брутальный. – Не ошибается, чёрт
возьми, только тот, кто ничего не делает. А мы…
– Значит, искупишь, – то ли рассмеялась, то ли
зарычала баба. – За всех. Ты ведь у нас любитель змей? – Миг, и она
вытащила откуда-то из-под алтаря двухметровую цветастую гадину и ловко, словно
фокусник, швырнула Брутальному в лицо. – Сюрприз.
Это была пама, или ленточный крайт, – тяжёлая на подъём
чёрно-жёлтая смерть, пускающая зубы в ход лишь при сильном раздражении. Ну а
как не прийти в раздражение, когда тебя будят, невежливо хватая за хвост, да
ещё куда-то кидают?.. Она и вонзилась жертве в шею, словно копьё, и после укуса
не отдёрнула голову сразу, а несколько раз крепко сжала челюсти, пуская
дополнительную дозу, словно делая контрольный выстрел…
Мощный яд начал действовать практически сразу. Вот только
закончить ему предстояло ещё не скоро… Брутальный захрипел, упал на колени, опрокинулся
навзничь и начал умирать, медленно и мучительно, от паралича дыхания. Пама, во
всём тяжелая на подъём, так и не отпустила его…
