Сквозь туман вожделения я заметил, что трусики все еще на ней.
Пока мы покрывали друг друга новыми поцелуями, я попытался исправить положение и незаметно стянуть их с ее попки. В результате то, что было раньше “Мммм” вдруг превратилось в “Нннн”. Пришлось торопиться, чтобы успеть до того, как появится “Не”. В конце концов мои усилия увенчались мерзким звуком рвущейся материи, который мигом разрушил все чары.
– Нет, – сказала она. – Никакого секса.
– Но почему?
Вместо ответа она стала целовать меня с еще большей страстью.
– Никакого секса, – повторила она, вытирая слюну с подбородка.
– Почему? – спросил я, когда нам опять понадобилось перевести дыхание.
Вместо ответа она перевернула меня на спину и исчезла под простыней.
– Я люблю Джеймса, – сказала Лиз, и я ничего не мог на это возразить, потому что губы ее уже сомкнулись вокруг головки моего члена.
* * *
До конца недели мы почти не вылезали из “Радуги”, целыми днями курили, ели, болтали, изредка выползали на улицу и занимались почти-сексом.
Впервые мне нравилось в Индии. Наши флюиды постепенно выздоравливали, и здесь, в маленьком тихом уголке, где мы с Лиз так мирно и спокойно проводили дни, тяготы путешествия уже не казались такими неодолимыми и выматывающими.
Я также без сожаления пересмотрел свое отношение к индийскому йогурту, потому что попробовал “бэнг-лэсси” – напиток, приготовленный из молока, йогурта и смалки. Его можно было заказать прямо в отеле, что было особенно в тему, когда становилось лень сворачивать очередной косяк. Было не очень вкусно на самом деле, но я всей душой полюбил “бэнг-лэсси”, потому что когда надоедает курить траву, самое лучшее – это ее выпить.
* * *
В отеле жило много народу, со всеми можно было покурить, и это место стало нам казаться по-настоящему милым. Мы перезнакомились со всеми, и почти все вечера проводили за полукоматозной игрой в карты, когда главное было не карты, а косяк по кругу и разговоры о путешествиях. Я интересовался картами и травой, а Лиз с унылым энтузиазмом погружалась в философию.
Поразительно, но им не надоедало бесконечно трындеть об ах-Индии. Я не понимал, как тут можно теоретизировать, и кому вообще первому пришла в голову идея объяснять какую угодно страну, но у каждого из них была в запасе своя теория. Лиз, как и следовало ожидать, с жадностью на эти теории набросилась, и мое циничное ко всей этой херне отношение опять стало действовать ей на нервы.
Мужик по имени Иона путешествовал семнадцать лет без перерыва. Он утверждал, что уже десять лет не носит башмаков, и каждый раз заводил одну и ту же песню – как противно человеческой природе терять контакт с землей. Еще он говорил, что не дает нищим деньги, зато всегда их крепко обнимает.
По несколько часов подряд он развлекал народ историями о нищете, болезнях, наркомании и болячках на ногах. Рассказы эти были приманками, он заводил их только для того, чтобы собрать вокруг себя слушателей. И лишь тогда, когда размер аудитории казался ему удовлетворительным, он приступал к главной теме своих лекций – к Универсальной Теории Индии.
* * *
– Индия, – объявляет Иона, – это прекраснейшая и отвратительнейшая страна в мире, а индусы – самые добрые и самые жестокие люди на планете.
И хотя Иона только начал развивать тему, его перебивает Билл, американский хиппи, неизменно одетый в военный камуфляж.
– Индия, – говорит он, – прекрасная страна, но посмотрите в лицо фактам, друзья, – эти люди ее губят. Они помешались на деньгах. Им постоянно что-то надо. Они способны думать только о том, где что продать или купить.
– Ты скребешь по поверхности, парень, – говорит Инг, скандинав и, судя по телосложению, – жертва недорода, при том, что он постоянно что-то жует. (Лиз сказала, что у него, наверное, глисты.) – Коммерция – это современность, тонкая целлофановая пленка, постеленная на богатейший ковер индийской истории. Я хочу сказать, что эту страну завоевывали не раз и не два за все века ее трагической истории, но ее уникальная культура непременно побеждала. Капитализм – современный завоеватель, и когда он отступит так же позорно, как все его предшественники, народ этой страны вновь обретет ту духовность, которая никогда его не покидала.
– Здесь все дешево, – говорит Брайан из Ноттингема
[11]
. – Много чего дешевого.
– Но... прости, забыл, как тебя зовут? – запинается Билл.
– Инг.
– Инг?
– Инг.
– Нет, Инг, капитализм не исчезнет, как другие завоеватели. На этот раз Индия проиграла. Ее характер растворяется. Самый последний дурак не рискнет сегодня утверждать, что современная Индия – духовная страна.
– В Англии, – говорит Брайан, – один банан стоит двадцать пенсов, а здесь можно купить связку из десяти или пятнадцати бананов всего за тридцать пи. Большая экономия.
– Не будем забывать, – говорит Бёрл (дружок Билла), – что Индия так и не оправилась от британской колонизации. Должны смениться два, может, даже три поколения, прежде чем индусы начнут сами за себя отвечать. Но, боюсь, будет поздно.
– Я люблю ее такой, – говорит Иона, – но я ненавижу ее такой. – Он мудро кивает головой.
– А я, – говорит Инг. – ненавижу ее такой. Но я люблю ее такой. – Он кивает еще более мудро, чем Иона, который немного обижается и старается наполнить свой кивок еще большей мудростью. У него ничего не выходит, потому что слишком заметна обида, и тогда он отказывается от борьбы кивков и принимается скручивать новый косяк.
Пользуясь моментом, свою теорию грузит Ксавье.
– Индия мало денег большой страна страдает и разрушится своим весом. Мало берега, очень много своего людей. Это смертельное оружие для недобровольного самоубийства.
Все внимательно на него смотрят.
– J'aime l'Inde. Mais je la deteste
[12]
, – говорит он с пафосом.
Все мудро кивают, чтобы показать, что понимают по-французски.
– Правда интересно? – шепчет мне в ухо Лиз, и лицо ее горит от возбуждения.
– Хуйня, если ты хочешь знать мое мнение.
– Как ты можешь так говорить?
– Очень просто. Потому что это хуйня.
– Но ... Эти люди объездили весь мир, и теперь делятся своим опытом. Неужели ты не понимаешь, как нам повезло?
– Нам повезло, что мы не похожи на них – надеюсь.
Она поворачивает мою голову и долгим взглядом смотрит мне в глаза.
– Пожалуйста, Дэйв. Для меня – только для меня – если тебе не трудно, оставь пожалуйста свой европейский цинизм. Пожалуйста. Для нас это возможность расширить горизонт. Мы не имеем права ее упускать.
