– А на хрена он мне сдался, этот твои «кампутер»! Всё
одно света нет… – Собакин помрачнел ещё больше, но на обострение отношений
не пошёл. – Ишь нежные, слова им не скажи. Сами, между прочим, забыли, кто
вам эксклюзив этот устроил? Кто всю местную гопоту поганой метлой? Под зад и в
рыло? Не спамши, не жрамши… Да я свои мебеля отработал вот этими руками, вот
этими ногами…
Так всегда у нашего человека, если он выпьет. Что на уме, то
и на языке. Будь он хоть трижды мент. И пускай они там в Европах рассуждают
сколько хотят о загадочной русской душе.
– Эксклюзив, эксклюзив, какой такой эксклюзив! –
Петухов расхохотался этак по-блатному и хлопнул Скудина по рукаву. – Нет,
ты посмотри только на этого чудика. Гопоту он разогнал!.. Да после того как
Фрол, Гнус и Рыжий копытами в башне накрылись, к нашему забору и близко никто
не подходит! Дураков-то ведь нет!.. – Подумал и поправился: – А те умники
в очках, что на той неделе там шастали… они как Бог свят и есть дураки. Зону,
вишь ты, аномальную изучали. Их самих кто-нибудь видел потом? Может, ты? –
Он в упор воззрился на Собакина и презрительно выкатил нижнюю губу. –
Эксклюзив, едрёна мать. Да бомжи и те за забор зимой не полезут! Потому что
засада там! И они это спиномозговой жидкостью чувствуют! Чужие там не ходят!
Только мы с Василь Дормидонтычем, нижайший поклон ему и уважение… – Он
чокнулся с Евтюховым и аж прослезился. – Талантище ты наш! Божий дар!
Виртуоз! Глыба… как её там… человечище. Матёрый. Вот.
– Это я тебе, Трат, вовек не забуду, – буркнул
милиционер. Насадил на вилку огурчик и, не желая вставать в оппозицию,
провозгласил тост: – Пью здоровье сантехника Евтюхова, моего лучшего друга,
героя-первопроходца!
«Первопроходимца…» – поправил Иван мысленно.
Хватанули, закусили, помотали головами, прислушиваясь к
ощущениям. Пошла хорошо.
– Что-то я, ребята, не пойму, – как бы с вежливым
интересом спросил Скудин. Помешал остывший чай. Отхлебнул. – Так, выходит,
вот мне, например, и за забор зайти нельзя? А нужда ежели вдруг?..
– Тебе можно, потому как ты человек, – успокоил
его Евтюхов. – Хотя и кагор пьёшь. – И, обнадеживающе улыбаясь,
подмигнул. – Вот хошь? Свожу тебя за забор с превеликим удовольствием…
хошь в одиночку, хошь в компании… По сто баксов с носа. Плюс ящик портвейна.
Тридцать третьего… Не прогадаешь, да и впечатлений на всю жизнь хватит. Не
перепутай только, портвейн… тридцать третий… Кагор анапский без надобности…
– Ясно, Василий Дормидонтович. – Скудин кивнул,
глянул на часы и поднялся. – Ну, спасибо за компанию, за хлеб, за соль.
Кстати, не поможете машинку толкнуть? Из лужи, за уважуху. Тут трубу прорвало,
а двигатель заглох.
Чтобы начальнику охраны объекта да платить за то, чтобы
попасть на этот объект! Господи. До чего только в наше время не доживёшь…
– Заглох, говоришь? – Евтюхов сунул в рот
маринованную сливу и вытащил золотые, с хорошую луковицу, карманные
часы. – Не переживай, паря. Теперь заведётся.
Лицо его было загадочным и непроницаемым, словно у дельфийской
пифии. Кудеяр был воспитан на принципах соцреализма – оракулам не доверял. Он с
тоской глянул на свои полированные, сияющие глянцем башмаки.
– Ну хоть сапоги-то у вас резиновые найдутся? С
возвратом…
– Нет, ты смотри, товарищ не понимает, – язвительно
ухмыляясь, Евтюхов прищурился и негромко, очень по-доброму, словно ребёнку
непонятливому, пояснил. – Если говорю – заведётся моторчик, значит,
заведётся. После ночи Она добреет…
Он уже был хорош, язык неважно слушался его.
– Кто «Она»? – спросил Скудин.
Увы – Евтюхов из прорицателя успел превратиться в
обыкновенного сантехника, перебравшего «Абсолюта».
– Я проснулся в пять часов, нет резинки от трусов…
– Счастливо оставаться. – Иван тронул тугую дверь,
с удовольствием вдохнул прохладный воздух и… застыл. «Волга», которую он, как
репинский бурлак, собирался переть против течения, уже стояла на сухом месте.
Уютно урчал форсированный двигатель, весело мурлыкало радио, разомлевший Фёдор
сидел в тепле и наслаждался бездельем и сигаретой.
«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…»
В этот момент он окончательно и бесповоротно решил пойти с
Евтюховым. В самое ближайшее время. И чёрт с ними, с баксами. В конце концов,
Гринберга на общее дело расколем. Чай, не впервой…
Как нынче финансируется наука
Под самый конец рабочего дня счастье, казалось, осенило
своим крылом капитана Гринберга. Ему позвонила Виринея.
– Женя, ты меня любишь?
Что за дурацкий вопрос! Да ведь бедный Евгений Додикович
только этим и занимался! Неустанно, повседневно и ежечасно!
– Ты ещё спрашиваешь! – Гринберг сразу вспотел и
неровно задышал в трубку. – Всеми фибрами души… До стона и до бормотания…
Богатое воображение уже рисовало ему картины одна другой
умилительнее. Куда там Кама-сутре! Что нам Кама-сутра? Так, любительские затеи.
Не ведали они там, в Древней Индии, на что способен настоящий профессионал…
– Значит, через полчаса встречаемся у профкома, –
многообещающе промурлыкала Виринея. И в трубке послышались короткие гудки –
ку-ку, ку-ку, ку-ку…
Капитан Грин выскочил из кресла и заметался по комнате.
Беспристрастный наблюдатель, пожалуй, сказал бы, что люди, застигнутые
внезапным пожаром в бардаке во время потопа, ведут себя на порядок толковее.
Осознав это (сказалась всё же спецподготовка), Женя попытался сосредоточиться
на основном. То бишь натянул парадные трусы, украшенные спереди эмблемой
совершенно душераздирающего свойства. Осенённый гениальной идеей, намотал
девственные батистовые портянки. Довершили это царственное великолепие
полфлакона «Богарта», выплесканные без особой системы. И наконец Гринберг
трепетно уложил в нагрудный карман пачку разноцветных ароматизированных
презервативов, оснащённых винтовой насечкой ради всей полноты ощущений. «У
меня, родимые, не залежитесь…»
Ровно через двадцать девять минут – за минуту до срока – он
возник у профкома и, увидев Виринею, расплылся в улыбке столь же глупой, сколь
нетерпеливой и плотоядной.
– Ну и где же мы спрячемся? – Волнуясь, как
мальчишка в ожидании первого поцелуя, Женя со всей нежностью раскрыл Виринее
объятия. – Может, в актовый зал? Я там знаю одно уютное местечко…
Аромат «Богарта», исходивший от него, мог на расстоянии
загнать в гроб парочку-другую курсантов в противогазах.
– Ох, Додикович, ну опять ты за своё. – Виринея
ловко отстранилась и глянула на домогателя с видом оскорбленной
добродетели. – Ну неисправимый вы народ, мужики.
– Если бы мы исправились, человеческий род бы
прекратился… – Женя ещё улыбался, но в душу закрались ужасные сомнения.
Что, если Виринея действительно совсем не «это» имела в виду?..
