– Из старателей, из старателей… – вздохнув,
согласился незнакомец. Он, конечно, сразу понял, что Ксения раскусила
его. – Небойся, хозяйка. Не обижу. Давай-ка лучше я тебе помогу, сено
поставлю, а то не бабское это дело… Можно, завтра начну? Устал нынче…
– Вы небось кушать хотите? Вот, молочка выпейте… корова
у меня добрая, раздоенная… – Ксения взглянула на обтянутые скулы мужчины,
на запавшие глаза, трепеща от жалости, вынула из котомки хлеб, поставила
молоко… и отвернулась, чтобы он не заметил слез. – Кушайте на
здоровье, – продолжала она, – поправляйтесь… А сено… оно что – сено.
Лето хорошее стоит, один день погоды не сделает… Там, за ручьём, зимовье
заброшенное, можете лечь, укрыться…
Незнакомца звали Георгием. Георгием Ивановичем Буровым.
Целую неделю выхаживала его Ксения, omnaивала молоком с мёдом, настоем
бадан-травы да взваром овсяным. Георгия без конца тошнило, одолевала страшная
слабость, нутро отказываюсь принимать пишу. Но всё-таки оклемался, знать, не
только с виду был крепок. Встал на ноги и ушёл в покос, и любо-дорого было
посмотреть, как работал. Только ходили ходуном широченные плечи да с хрустом
срезала литовка душистые сочные травы. И копны у него получались аккуратные,
словно игрушки. Хорошее было сено, пахучее, не моченное летними дождями…
Георгий оказался мужиком рукастым, обязательным и злым до
работы. Даром времени не тратя, быстро справился с покосом, сноровисто собрал
копны и сметал три больших зарода. Ксения приносила еду, расстилала чистую
утирку, краем глаза тайком наблюдала за Георгием… и впервые после гибели
Ванечки от бесстыжих мыслей кружилась голова и тёплая волна подкатывала к
сердцу.
Между тем познакомились как следует. Георгий оказался не
просто так, – мужчина самостоятельный, с образованием, техник-геолог. И всё
было у него в жизни хорошо… да вот раз подвернулся ему под руку очкарик один.
Наглый, крикливый, в костюме габардиновом. К женщине приличной приставал…
Георгий его в Москве-реке и выкупал. Бросил в воду, словно куль с дерьмом. Тот
едва не потонул – с катера вытаскивали. Обиженная бабёшка, понятно, убежала,
только её и видели. А очкарик оказался партийным, ажно из обкомовских
секретарей. Так что Георгию на суде чего только не пришили. И политику, и
хулиганство, и покушение на представителя власти… Дали четвертак. Засадили в
зону. Под Челябинском…
Три года отмотал он, как в песок. А дней за десять перед
тем, как с Ксенией встретиться, довелось ему вкалывать на выездных работах в
хозяйской бригаде. Хозяйская – это от слова «хозяин»: так в зоне называли начальника.
В тот день приключилось странное… Со стороны Челябинска вдруг полыхнул свет,
как будто разом зажглась тысяча солнц. Невидимый огонь дохнул Георгию в лицо, а
чуть позже раздался чудовищный, ни с чем не сравнимый гул, будто сама земля
раскололась… Потом вздыбилась почва, пошла волнами, и поднялась такая буря, что
бревенчатые дома опрокидывались точно игрушечные. Вековые кедры выворачивало с
корнем, а вода в реке поднялась стеной, в небо взметнулась выше крыш… Крики,
стоны, убитые, раненые, страшная паника… Вот тут Георгий и подался в бега,
воспользовавшись суматохой. В тайге бывший геолог не бедствовал, пищи хватало.
Попадалась прошлогодняя брусника и клюква, кедровая падалка, рыбу ловил на
личинки короедов и ел её с растертой берёстой, как когда-то в старину –
первопроходцы Сибири. А спал и вовсе по-царски, в кедровых и сосновых лапах, на
прогоревшем кострище – мягко, тепло, а уж душисто… И со вшами и прочей
зэковской нечистью Георгий расправился в два счёта, однажды всю одежду положив
в муравейник, – лучшей дезинфекции не придумать…
Одно плохо. Донимала его слабость и тошнота, лицо взялось
коростой и исходило сукровицей. Но он упрямо брёл вперёд, силён и вынослив был
как гуран, забайкальский дикий козёл. И вот – дошёл…
Слушала Ксения Георгия, смотрела в лицо, казавшееся,
несмотря на свежие шрамы, таким красивым и добрым… и кружилась от счастья
голова, так сладко и хорошо было ей. Замечталась, затуманилась… едва успела,
заметив подъехавшего председателя, выбежать навстречу. Чтобы нос свой поганый
куда не надо не сунул.
– Добрый день, Абрам Зиновьич! Али по делу?
– Ты, Берестова, не егози, я тебе говорю, не егози.
Здесь вопросы я задаю. – Начальство пригладило волосёнки, соскочило с
телеги и, вдруг увидев смётанные зароды, аж рот раскрыло. – Вот за это я
тебя люблю, Ксюха-попрыгуха, ишь ты, норму выполнила! По две палочки в день
получишь. Так… Один зарод в колхоз оприходуем, другой махнём тебе на дрова,
третий – твой кровный. Завтра зайдёшь в правление на расписку… – И председатель
хитро сощурился. – А может, посидим потом, самогоночки выпьем, на ощупь
познакомимся, а? И что ты всё ломаешься, Ксюха-попрыгуха? Смотри, осерчаю,
слезами умоешься. Я вот тебе норму загну…
От него шёл запах нестиранных порток и застарелого пота.
– Давай, давай, загинай! Кабы я те тогда женилку-то не
загнула! – Рассердившись не на шутку, Ксения упёрла руки в бока и
решительно пошла на председателя. – Я те не кто-нибудь! Я вдова солдата
геройского, а не секретарша-потаскушка из правления твоего! Вот только тронь,
самому Хрущёву напишу, грамотные, чай! Пугать меня вздумал, кобель мохнорылый!
Я те загну!
Чудо как хороша была Ксения в этот миг.
– Тьфу, вздорная баба! Чёрт в юбке!
Председатель боком запрыгнул на телегу, уже взявшись за
вожжи, со злобой оглянулся.
– Ну и хрен с тобой, пропадай в одиночку. Только зайти
в правление не забудь, расписаться надо!
Хлестнул по лошадёнке – и пропал в облаке пыли.
Знать бы ему, что пропадать в одиночку Ксения не собиралась.
В тот же день, решившись, сама обняла Георгия – и обрела наконец-таки своё
женское счастье. Стали они жить в согласии, тайно видеться в зимовье каждый
Божий день. Была и надежда: у Ксении имелся родственник в Иркутске, работал на
мясокомбинате гуртовщиком, гонял из Монголии сарлыков. Человек он бывалый,
ушлый, придумает, как быть и что делать. Не подведёт, чай. Подмажет кого надо,
достанет Георгию документы… Глядишь – они обвенчаются, вырвутся из колхоза да и
махнут в Иркутск… а там – ищи ветра в поле. Ещё будут они жить счастливо. До
подруженьки-берёзы, что сажают у изголовья могилы…
Только не пришлось. В конце осени, когда пожухли травы и
потянулись на юг перелётные птицы, не стало Георгия. Сгорев в несколько
страшных для Ксении дней – извела его кровавая рвота да мучительная, до потери
зрения, головная боль… Молча умирал, не жаловался. На прощание только разлепил
искусанные губы:
– Дитё сбереги. Будет мальчик – Глебушкой назови…
Обмыла его Ксения, одела во всё чистое и, взвалив на дроги,
по первому снежку увезла на погост… да и схоронила тайно в сторонке у ограды.
Жгучие слезы душили её, казалось, жизнь кончена – скорей бы тоже в мать сыру
землю, рядом с Георгием… Однако жизнь продолжалась. Первыми днями лета Ксения
родила мальчонку. Уж такого здоровенького, такого пригоженького. Назвала по
завету и в сельсовете записала его с отчеством. Глебом, то есть, Георгиевичем.
На редкость крупный был пацан. Голосистый. Да ещё и с Божьей отметинкой: на
ножках у него росло по шесть пальцев. Как сказал местный батюшка, отец
Апраксий, знак этот был благостный, ангельский, к добру.
