– Ну, приступим, благословясь… – Скудин вытащил
хищный, особой заточки нож-стропорез и стал завораживающе-медленно водить им
туда-сюда по ладони. Вчерашние волдыри на ней успели превратиться в жёсткие
корки. Эдик явственно слышал, как скребли по ним кровожадные зубчики
лезвия. – Какие будут мнения, господа офицеры?
Связанный генералов сын был бледен, тощ, угловат и до
крайности непригляден. Он окарябал спину о еловый ствол и перемазался в смоле,
им начали живо интересоваться муравьи.
– А чё тут долго думать-то. – Гринберг извлёк из
кармана большой, заранее приготовленный тюбик «вазелина душистого» и стал выдавливать
на ладонь желтоватую колбаску. – Сделаем его педерастом лагерным, будет в
хозяйстве хоть какая-то польза. Американцам в аренду сдадим… за твердо
конвертируемую валюту… Дыши животом, сладкий мой, – посоветовал он Эдику и
нежно погладил его бедро, оставив на коже след вазелина. – Это только
первый раз больно. Зато потом так приятно…
Эдик рванулся, но безо всякого толку: привязывали его
профессионалы. Уж они-то умели спутать пленника так, чтобы ни удавиться не
смог, ни болячек не нажил от передавливания сосудов, и, конечно, ни в коем
случае не освободился. Эдик затравленно огляделся. Насколько он мог видеть,
места были совсем незнакомые, а это значило, что затащили его достаточно далеко
и подмоги можно не ждать. А самоё худшее – во рту у Эдика торчал кляп. Никакой
возможности закричать, попросить о пощаде… даже просто мнение своё высказать…
Он вдруг понял, что основной ужас ситуации и заключался
именно в этом: в полной невозможности высказаться. Люди, приволокшие его сюда,
словно тряпичную куклу, и поступать с ним собирались как с куклой, никакого
права голоса не имеющей. Никто не собирался слушать его. Никого не
интересовало, что имеет сказать голый человек, привязанный к ёлке.
Где-то вдалеке зацокала белка. Звонко приложился клювом о
ствол дятел. И снова наступила тишина – загадочная, ощутимо вязкая, страшная.
Вот возьмут да так тут и оставят на съедение муравьям…
– Возражаю! Категорически. – Нахмурившись, Боря
Капустин выволок из бездонного кармана ржавые, неописуемо жуткие ножницы по
металлу, клацнул ими вхолостую в воздухе. – Вначале кастрировать! Петушить
– потом. Гринберг, отвали, освободи операционное поле!
Ножницы клацнули снова. Капустин начал придвигаться к Эдику,
не сводя оценивающего взгляда с его мужского хозяйства.
Эдик трясся и невнятно мычал. Слезы, сопли и моча стекали на
землю.
– Интересно, интересно… – Скудин оживился, словно
вспомнил о чём-то, глаза сделались озорными: – А давайте-ка его утопим! Так
сказать, все концы в воду. Проверим, сможет ли папаша-генерал со дна озера
своего сынка выудить… Капитан Грин! Что-нибудь тяжёленькое – и побыстрей.
– Это подойдет? – Додикович весело подкатил
небольшой, на полцентнера, валунок, мигом обвязал его тросиком и надел
петлю-удавку Эдику на шею. – Ну вот, всё в лучшем виде. Булькнуть не
успеешь, гарантирую. «Отче наш» помнишь?
Работать бы ему в инквизиции, далеко бы пошёл.
– «Мочилась ли ты на ночь, Дездемона», –
проворковал Скудин.
– Возражаю! Категорически! – Боря Капустин всё
никак не унимался, Гринберг его отпихивал, но Капустин был увёртлив и без конца
щёлкал ножницами возле гениталий Эдика. – Кастрированного топить
интересней!
Взгляд у него был как у маньяка, движения быстры и уверенны
– под крылышком у Игнатия Лойолы, отца-основателя ордена иезуитов, он тоже не
остался бы без куска хлеба.
Эдик уже не плакал – рыдал взахлёб. Похоже, первый этап
судилища завершился, наступала пора игры в хорошего и плохого следователя. Эту
игру нам тысячу триста восемьдесят семь раз показывали в американских
полицейских боевиках, так что ушлый зритель всё с самого начала видит насквозь
и лишь снисходительно удивляется: и как это преступник, сидяший в комнате для
допросов, не просекает, что детективы его элементарно «разводят»? Дурак,
наверное. Или по сюжету так надо…
О том, как бы они сами себя повели, когда с одной стороны –
три кровожадных амбала с нешуточными намерениями, а с другой – человек вроде бы
сочувствующий, ушлые зрители задумываются очень редко…
– Э, ребята, вы что там? Вы что? – Из-за ёлок
ненавязчиво возник Буров, не иначе совершавший утреннюю пробежку. Он легко
оттеснил Капустина, отодвинул в сторонку Гринберга и несокрушимо встал между
ними и Эдиком: – Нет, ребята, что-то вы тут не то затеваете. Зачем мальчонку
топить?
Весь он был такой огромный и добрый, со скуластого крепкого
лица его не сходило сочувственное выражение. Он вытянул у Эдика изо рта кляп.
Несостоявшийся великомученик набрал полную грудь воздуха, собираясь говорить,
говорить, говорить… но смог лишь невнятно захныкать.
– Ладно, сынок. Живи. – Тут Глеб навис над
генеральским отпрыском всей своей мощью, и стало ясно, что он может быть грозен
настолько же, насколько был сейчас добр. – Учти только… по второму разу я
тебя от этих типов не смогу защитить. – Тут он кивнул на Гринберга с
вазелином и вооружённого ножницами Капустина. – Они в Анголе да Бирме
такое выделывали, что тебе ни в каком фильме ужасов не покажут. Им человека
убить – как тебе комара. Они и лидером сделают, и кастрируют, и утопят. Не ты
первый, сынок…
С этими словами он легко оборвал верёвки, и Эдик, всхлипывая
и сверкая тощими ягодицами, рванул прочь. На самом деле утащили его от лагеря
не особенно далеко – надо думать, дорогу к своему вагончику найдёт без труда.
– Да… Вот уж верно сказано: битие определяет
сознание… – Скудин проводил воспитанника задумчивым взглядом, потом
повернулся к подчинённым. – Что, макаренки, дадим кружок? В среднем
темпе?.. Кстати, кто знает, что у нас сегодня на завтрак?
Возвращение к ледовому дворцу заняло чуть ли не полдня, в
основном потому, что все были загружены под завязку, словно мулы. Только
профессору не позволили тащить тяжёлый рюкзак; Лев Поликарпович бережно нёс
сумку с видеокамерой, заключённой от помех в специальный экранирующий кожух.
Над этим кожухом Виринея корпела большую часть ночи. Теперь глаза у неё были
красные, и на каждом привале она немедленно засыпала у Гринберга на плече.
Наконец добрались до горы Нинчурт. Поднялись на знакомый
гребень, нависший над ущельем Чивруай. Вот наконец и фирновый панцирь!
– Недолго мучилась старушка в балтийских опытных руках… –
Веня Крайчик первым сунулся в щель, дрожа от исследовательской лихорадки.
Однако пение тут же смолкло. Вместо него в голубое небо рванул фонтан
примитивного мата, которого до сих пор от интеллигентного Вени никто никогда не
слыхал.
Тут надо наконец пояснить, что этнически Вениамин Борисович
Крайчик был целиком и полностью русским; однако граждане, озабоченные
национальной проблемой, по причине довольно-таки «видоспецифического» ф.и.о. то
и дело записывали его в евреи. Веня не обижался, справедливо полагая, что
причисление к любому из земных племён хулой быть не может, а уж почётное
членство в народе, давшем человечеству Библию и много чего ещё, следует
рассматривать скорее как комплимент. Решив соответствовать имиджу, Веня выучил
несколько еврейских присловий типа «ле хаим» и «шлимазол»
[126]
и щеголял ими при каждом удобном случае – особенно в годы разгула ныне уже
подзабытого общества «Память»…
