– Ни в коем случае! Может быть международный
скандал. – Гринберг уныло откусил зельца, в народе почему-то именуемого
«волосатым», поперхнулся, запил чаем. Близилась ночь, а значит, очередное
рандеву с Рото-абимо. – И потом… а ну её на хрен совсем. Утомила. Знай всё
Виринею нехорошими словами называет да ещё и к себе в Арканзас жить тащит.
Поехали, говорит, Юджин. Иначе повешусь.
«Может, правда повесится? – Гринберг замолчал, вспомнил
папу, канувшего в дебрях Иллинойса, и вовсе загрустил, окончательно положив
ложку. – Кстати, об Арканзасе… От него до Иллинойса..»
– Ну тогда я наведаюсь, – приободрился
Капустин. – Улучшу американцам породу.
«И это пройдёт», как сказал когда-то премудрый царь Соломон.
Капитан Гринберг пост сдал, капитан Капустин пост принял. Мисс Айрин сразу
угомонилась, перестала слать громы и молнии на голову русской соперницы. Снова
наступил мир и гармония… Увы – не в душе у бедного Гринберга. Он по-прежнему
засыпал в страхе и просыпался в холодном поту. Видно, духам пришёлся очень уж
не по вкусу его генеральский мундир…
А Виринея тем временем быстро шла на поправку. Уже через
пару дней, когда боль в колене, вопреки всем медицинским прогнозам, прошла и
нога стала гнуться, девушка забеспокоилась, засобиралась домой.
– Загостилась я у вас, пора честь знать. Спасибо вам,
бабушка Григорьевна. Почти совсем уже не болит, просто волшебство…
– Ты, девка, ни черта собачьего ещё в волшбе-то не
смыслишь, так что молчи лучше. – Григорьевна, мешавшая что-то в кипящем
котелке, насупилась, протестующе мотнула головой. – Пойдёшь не ранее, чем
через неделю, об ином и не помышляй. А что касаемо волшбы… не слушай того, что
придумано людьми тёмными, живущими в серости да в скудости, с шорами на глазах.
Нет бы снять их, посмотреть вокруг, не щурясь-то… – Тамара Григорьевна
вытащила ложку, нюхнула варево и, что-то коротко прошептав, стала сыпать в
котелок мелко истолчённые коренья. – Много чего интересного увидели бы.
Может, поняли бы наконец, что всё вокруг живое, – продолжала она. –
Узнали бы, о чём ветер толкует с верхушками деревьев и что трава шепчет
могильными камням… каков настоящий цвет молнии и что за траву ест ласка, когда
готовится к схватке со змеей. В небе, на земле, в воде таится гораздо больше,
чем ты можешь, девка, представить себе… – Григорьевна снова понюхала
зелье, одобрительно кивнула, сняла котелок с угольев и стала мазать колено
Виринеи огненно-горячей жижей, пузырящейся, но почему-то не причиняющей
боли. – Терпи, девка, терпи! Рожать по первости куда больнее… Да и то,
ежели знать…
Дело происходило в маленькой, топившейся по-чёрному баньке.
Она была освещена только багрово рдеющими углями, а под потолком плавал густой,
пряно пахнущий дым. От него щипало ноздри и сладко, как от шампанского,
кружилась голова.
– Бабушка Тома, миленькая, у нас ведь экспедиция
как-никак! – Виринея умоляюще взглянула на Григорьевну. – Вы
понимаете, полевые изыскания, утверждённый научный план!.. Ребята вкалывают с
утра до ночи… А я здесь сижу как чучундра, пироги с зайчатиной лопаю.
(Вообще-то не только с зайчатиной. Ещё и с брусникой, рыбой,
олениной, бобрятиной, вкуснее ничего в своей жизни Виринея не пробовала. Да ну
её ко всем чертям, эту диету, и кто только выдумал голодом себя изводить!)
– Кушай на здоровье, поправляйся. – Григорьевна
похлопала девушку по ноге и стала бинтовать намазанное колено холстиной.
Новомодных марлевых бинтов старая лекарка не признавала. – А касаемо
экспедиции вашей… зря стараетесь, вот что скажу. Таким макаром вы шиш с маслом
найдёте. Вам, городским, природы не понять. Лезете со своим уставом в чужой
монастырь, ничего слушать не хотите. Да и вообще… нынешние люди выбрали
неверный путь, они на земле чужие. – Старая колдунья завязала узел
покрепче, поднялась с древнего прямоугольного камня, служившего ей сиденьем, и
впервые за всё время улыбнулась. – А ты вот, девка, из другой породы,
курловская. Те всегда без шор на глазах жили. Так что слушай да запоминай,
может, чего и отложится в душе. Родовая
[132]
ты.
Много чего рассказала интересного Григорьевна Виринее. А на
седьмой день помылась в баньке, оделась во всё чистое и, улёгшись на лавке,
сказала просто:
– Время пришло умирать.
Скудин-старший молча стоял возле матери. Дарья Дмитриевна,
хоть и знала, что плакать нельзя, давилась слезами. Виринея кусала губы,
обыденность происходившего ошеломила её. Сколько бьётся человечество над
таинством смерти, сколько размышляет о неизбежном каждый из нас… И как всё,
оказывается, просто…
– Степан, нож! – Григорьевна сама засунула себе
под голову боевой тесак, чтобы душа легче покинула тело, едва заметно
улыбнулась бледными губами. – Преставлюсь – не тяни, сжигай, – велела
она сыну. – А ты, девка, иди-ка сюда! – Она властно подняла глаза на
Виринею, взгляд её светился облегчением, как у человека, обхитрившего
судьбу. – На, девка, возьми!
Протянула ей сухонькую морщинистую ладонь, крепко сжала
пальцы… и, дёрнувшись едва заметно, вытянулась на скамье. Улыбка так и не сошла
с её лица, ставшего совсем восковым.
Виринею же в руку ударил словно бы электрический разряд, она
даже пошатнулась, чувствуя, как идёт кругом голова. Виринее ещё не доводилось
хоронить близких людей, и она только тут осознала, насколько сильно успела
привязаться к Григорьевне.
– Ой, бабуленька, – зашептала она, – на кого
же ты нас покинула…
Наше государство почему-то считает, что право распоряжаться
бренными останками умерших принадлежит ему и только ему. Вздумаете сами
похоронить усопшего родственника – и вас обвинят в самоуправстве и чуть ли не в
глумлении над телом. Да ещё найдутся «свидетели», которые начнут утверждать,
что вы… зарыли живого. В корыстных целях, естественно…
Бывшая ссыльнопоселенная и это предусмотрела. Оставила сыну
собственноручно подписанную бумагу, где выразила свою последнюю волю. Тамара
Григорьевна пожелала для себя огненного погребения. Да не где-нибудь в казённом
крематории, а около дома.
Её тело возложили на сруб утром следующего дня. Кроме
близких родственников были Виринея с профессором Звягинцевым да, конечно, саам
Данилов – молчаливый, однако с просветлённым лицом. Ещё одна душа освободилась
от оков плоти, изготовилась вознестись в небо – домой…
– Прощай, мать. – Вздохнув, Скудин-старший зажёг
берёсту. Не сразу, с потрескиванием принялись толстые сосновые брёвна, но вот
прозрачный воздух наполнился дымом и смоляным духом, высоко в небо взвились
огненные языки… И внезапно на их призрачном фоне Виринея вдруг увидела
желтоватое сияние, которое, колеблясь и радужно переливаясь, медленно
потянулось в безоблачную синь. Нездешний свет полыхнул в голове Виринеи, она
качнулась и, чтобы не упасть, схватилась за стоявшую рядом Дарью Дмитриевну. Та
молча поддержала её, неотрывно глядя на величаво разгорающийся костер.
