Наконец Гринбергу всё стало ясно. Бледный, но с
просветлённым лицом, вышел он из сортира, явился к Виринее и, взволнованный, тяжело
дыша, взял её руки в свои:
– Верю тебе. Прости за всё, если сможешь.
Виринея была не злопамятна. Этой ночью кошмары не тревожили
Гринберга. Ему приснилась мама, старшая-буфетчица во дворце Дружбы народов. Она
золотозубо улыбалась и подливала в «Советское шампанское» минералку…
Письмо солдата
Есть штамп, которым очень любили потчевать нас киношники,
снимавшие «про войну» лет пятнадцать-двадцать назад… Только не подумайте чего
непатриотичного об авторах этих строк. Мы здесь не имеем в виду ни «Отец солдата»,
ни «Чистое небо», ни «Летят журавли». Это киношедевры, а они, удивительное
дело, как-то обходились без штампов. Нет, мы говорим о проходных кинолентах;
старшее поколение подтвердит, в каких масштабах производилась подобная
продукция. И чего она стоила.
Так вот. Молодого солдата, которого авторы фильма
вознамерились угробить ради пафоса и художественной правды, обязательно застают
пишущим письмо маме. Не дяде, не брату, не свату, не любимой девушке,
наконец, – токмо и единственно маме. «Сейчас в атаку пойдём, –
обрываются торопливые строки, – после боя допишу…»
Естественно, письмо так и остаётся недописанным.
Есть ещё другой штамп. На передовой появляется великий Жуков
(Конев, Рокоссовский, Ватутин – нужное подчеркнуть). По какой-то причине
полководец обращает внимание на трогательно-безусого лейтенанта, расспрашивает,
из каких тот краёв, кто родня, каковы планы на «после войны»…
Поднаторевший зритель уже знал, что в следующем кадре
покажут сражение. В котором бедолагу неотвратимо угробят. Да ещё с особой
жестокостью. Или как-нибудь до предела обидно. Чтоб знали…
Впрочем, к нашему повествованию этот второй штамп отношения
не имеет А если честно, то и первый. Ибо письмо писал не юный солдатик или
мальчишка-лейтенант, а матёрый спецназовец Глеб Буров. И он вовсе не собирался
идти в ближайшее время в штыковую атаку. И уж подавно не собирался в ней
погибать.
Тем не менее Глеб – на радость будущим кинематографистам –
писал письмо. Причём именно маме. Пальцы, те самые, чей удар был способен
расплющить муху в полёте, привычно бегали по компьютерным клавишам.
«…Ещё я тут всё время сны замечательные вижу. Вчера вот папа
приснился… То есть и я вроде взрослый был, и он – как тогда с тобой. Я тут его
на досуге нарисовал. Напиши, похож получился или не похож…»
Несколько щелчков мыши, и рядом с текстом появился рисунок.
Мастерски выполненный на том же компьютере. С экрана смотрел улыбающийся
мужчина. Улыбка и глаза у него были в точности как у самого Глеба, но на
скулах, подбородке и лбу лежали лиловатые тени. Нечто вроде отболевших ожогов.
В штабном вагончике было жарко. Глеб сидел в одной майке да
спортивных трусах и притом босой, так что каждый интересующийся мог видеть, за
что его прозвали Мутантом. Глеб, впрочем, ещё в детстве усвоил: если специально
ничьё внимание не обращать, его шестипалые ступни замечали очень немногие.
«А сегодня вообще… Помнишь песенку – „а как усну, такое,
мама, снится!“? Вот, всё в точности. Я тебе говорил – американцы наши тут
реликтового гоминоида собрались ловить? Снежного человека то есть? Ну так вот,
мне и привиделось, будто уже поймали. Притащили в клетке, поставили посреди
лагеря. А я гляжу – так ведь это не мужик, а девчонка! Рыже-серенькая,
мохнатая… Сидит, лапками закрывается, плачет. И так, знаешь, жалко мне её
стало! Что же это, думаю себе, за наука такая, чтобы ради неё девчонок в клетки
сажать! Дождался я ночи (всё это, ты понимаешь, во сне, но вусмерть реально).
Подкрался, часовых быстренько обездвижил – и её выпустил. Она меня в щёчку чмок!
И дёру в лес, а я проснулся…»
Домашний компьютер Глеб купил давно. И, не слушая возражений
и отговорок, обучил свою пожилую маму им пользоваться. Ксения Петровна
постепенно вошла во вкус и теперь лихо переписывалась по электронной почте с
теми из подруг молодости, у кого были обеспеченные или хотя бы технически
продвинутые дети и внуки. Она говорила, что совсем разучилась писать
обыкновенные письма. Да и доверия к «бумажной» почте у неё последнее время не
было никакого.
«А ты знаешь, мам, девчонка-то прехорошенькая была. Даром
что сплошь меховая…»
Поставив последнюю точку, Глеб улыбнулся, щёлкнул кнопочкой
мыши – и компьютер, подсоединённый к спутниковому телефону, выбросил письмо
солдата во всемирную сеть.
В двенадцать часов по ночам…
..А дальше, вы думаете, что? «Из гроба встаёт император»?
[136]
Ну и ничего подобного. То есть раньше когда-то он, может,
вставал, но теперь… В двенадцать часов по ночам из дому выходит собачник.
Особенно у которого большой и грозный (хотя бы с виду) кобель. То есть такой,
что способен до икоты напугать прохожего. Или сцепиться с таким же большим,
грозным, вечно озабоченным иерархическими проблемами кобелём.
Чейз, добродушнейшее создание, на людей не набрасывался
никогда. Зато был далеко не дурак подраться с собратьями, хотя и тут первым ни
к кому обычно не лез. Мощная шея, крупная голова, короткая и широкая пасть с
чудовищными зубами… Помножить всё это на суровую жизненную школу. Насколько
Рите было известно, он успел «выстроить в ряд» всю стаю бродяжек, обретавшихся
у Варшавского рынка. Так что достойный отпор любому четвероногому агрессору был
гарантирован.
А теперь вообразим ситуацию…
Есть анекдот. Встречаются два новых русских, оба с собаками.
У одного – малюсенькая такса, у другого – могучий ротвейлер. «Ты кого себе
завёл?» – смеётся обладатель ротвейлера. «А давай стравим», – предлагает
таксовладелец. Стравили. Такса бросается… Клац, клац! Ротвейлер верещит в голос
и спасается бегством. «Хочу такую же!!! – восхищается хозяин
побитого. – Сколько ты за неё заплатил?» – «Десять тонн баксов». –
«Да ты чё, с дуба рухнул? Разве может собака столько стоить?» – «Может. Пять – за
крокодила, и ещё пять – за пластическую операцию!»
Посмеялись? А теперь не смешно. Теперь представьте-ка
следующее. Останавливается иномарка, из неё без намордника и поводка вылетает
нечто столь же породистое, сколь невоспитанное, и накидывается на Чейза. И тот
его… нет, не насмерть, между кобелями это всё же редко бывает. Просто
разделывает под орех: рвёт ухо или выдирает клок шкуры, лишая выставочной
красоты и карьеры. Подходит хозяин покалеченного чемпиона и велит Рите отвечать.
И плевать ему, что его пёс, действительно стоящий уйму долларов, сам во всём
виноват…
Ситуация? Ситуация. Рите очень не хотелось в неё попадать, а
вот Рите-книжной, её героине, – не помешало бы. Всяко лыко в строку, если
из него можно выплести интересный сюжет.
Над городом плыла летняя ночь, правда, уже не белая, а
обычная тёмная, но Рита была не из тех, кто одни времена года с нетерпением
ждёт, а другие – пережидает. Она любила и лето, и зиму, и осень, и весну. И
синяя, тёплая питерская ночь в подсветке оранжевых фонарей была ей полностью по
душе.
