Но нравлюсь ли я ей? Я потер виски: проблема заключается в
том, что, когда ты увлечен (а я был увлечен основательно, чего уж тут), очень
трудно понять, какие чувства испытывает к тебе объект увлечения. В конце
концов, Джен могла увлечься вовсе не мной, а поисками пропавшей Мэнди, ради
приключений. Или решила, что у меня такие приключения каждый день, хоть лопатой
греби, а когда узнает, что это не так, будет разочарована. И вообще, насколько
это обычно, чтобы девушка красила парню волосы, и говорит ли это что-то о ее к
нему отношении?
Правда, размышляя обо всем этом, я не забывал, что
озабоченность этими вопросами вовсе не затрагивает главную на данный момент
тему: если маскировка не сработает, «антиклиент» обрушит на мое «эго» куда
более серьезные проблемы, чем возможное недопонимание с Джен.
Мне вспомнились фильмы, где напарник говорит: «Мы лезем
прямо в западню», на что герой отвечает: «Ага, но как раз этого они от нас и не
ждут». Полная чушь, конечно. Капкан ставят именно в расчете на то, что кто-то в
него попадет, верно? Правда, они ожидают темноволосого Хантера в шортах для
скейтборда, а не блондинистого не-Хантера, «пингвина» в вечернем костюме и
бабочке.
Я глубоко вздохнул. Мне действительно очень хотелось есть.
* * *
К этому часу музей был уже закрыт для публики, но мраморные
ступени, поднимавшиеся к нему по склону холма, еще были усеяны туристами.
Вместе с другими приглашенными я двинулся сквозь толпу усталых, загорелых,
увешанных камерами приезжих, спеша навстречу благодатной кондиционированной
прохладе музея. Представителей нашей тусовки можно было узнать сразу — женщины
в вечерних туалетах, мужчины все как один в бабочках. В фойе стоял на задних
ногах скелет барозавра, восемьдесят футов высотой, защищающий скелет своего детеныша
от скелета тираннозавра. Я вспомнил, как в детстве, бывая здесь, недоумевал,
почему все эти костяные чудовища хотят съесть друг друга, хотя с мясом у них
явный напряг.
Толпа была достаточно большая, в такой легко затеряться, рой
голосов заполнял мраморное пространство, смешиваясь с собственным эхом.
Чувствуя себя надежно затерявшимся среди таких же «пингвинов», я двинулся по
отгороженному бархатными лентами проходу из фойе в зал млекопитающих Африки.
Это была старая часть музея, относившаяся к тем временам,
когда натуралисты ездили в экспедиции, отстреливали там животных, привозили их
шкуры и скелеты и делали из них чучела. Современным борцам за сохранение живой
природы это, конечно, не по нраву, но, по-моему, это тоже своего рода
сохранение. В центре огромного зала было установлено целое семейство слонов, а
вдоль стен тянулись витрины и диорамы: зебры, гориллы и антилопы импалы на фоне
раскрашенных африканских пейзажей таращились на людей стеклянными глазами и
выглядели парализованными удивлением — словно никто не предупредил их, что
находиться здесь можно только в смокингах.
Толпа текла кругами, двигаясь вокруг слонов по часовой
стрелке. По манхэттенской традиции вечеринка начинала раскручиваться с
опозданием на два часа, и гости еще только разбирали напитки. Это медленное
круговое движение предоставило мне возможность заняться наблюдением,
высматривая замаскированную Джен, с одной стороны, а с другой — любые признаки
«антиклиента».
Я был как на иголках. Маленькие пластиковые булавочки от
ярлычков кололись все ощутимее, не говоря о том, что мне так и не удалось
привыкнуть к облику блондина, отражавшегося в стекле, отделяющем наш променад
от панорамы африканской саванны. Мои глаза устремлялись вслед каждой девушке
роста Джен, но ее здесь не было, если только она не прибегла к пластической
хирургии. Ну и конечно, когда в поле зрения появлялась очередная лысина, я
всякий раз вздрагивал, ожидая, что сейчас на мое плечо опустится тяжелая рука и
уведет меня в какой-нибудь темный угол музея. Короче, я находился среди этой
беспечной толпы в таком сильном мандраже, словно знал, что пара спящих львов в
угловой диораме вот-вот оживет.
Чтобы успокоиться, я сделал то, что естественно приходит на
ум любому охотнику за крутизной: стал присматриваться к гостям.
Судя по всему, целевой аудиторией «Хой Аристой» являлись
молодые богатеи, основная работа которых и состояла в том, чтобы ходить на
такого рода приемы. Их имена печатаются жирным шрифтом в колонках светских
сплетен, видимо, чтобы все знали, чем они там занимались на прошлой неделе. А
эти мероприятия посещают, чтобы оттачивать свои социальные навыки в ожидании
времени, когда они, унаследовав трастовые фонды, войдут в попечительские советы
музеев, оркестров и оперных трупп и будут посещать еще больше приемов. То и дело
вспыхивали камеры, собирая материал для воскресных приложений и задних страниц
таблоидов, специализирующихся на сплетнях о знаменитостях. Приходилось
признать, что журнал «Хой Аристой» действительно имеет аристократические корни.
Если журнал способен арендовать для вечеринки весь Музей естественной истории,
значит, за ним стоят серьезные люди, занимающие высокое положение в обществе.
Интересно, читал ли кто-нибудь из здешних гостей сам журнал
и, вообще, что в нем печатают? Инструкции, как носить норковые шубы?
Впрочем, для журнала важнее другое: кто размещает в нем
рекламу, а вот от желающих, чтобы их продукция красовалась в журнале «Хой
Аристой» для богатеев, наверняка нет отбоя. Тут тебе и агентства недвижимости,
и центры избавления от наркотической зависимости, и клиники избавления от
лишнего веса и пластической хирургии — известнейшие заведения, от упоминания
названий которых я воздержусь. Привлекательность подобных изданий еще и в том,
что на каждого читателя, действительно принадлежащего к высшему обществу,
приходится сотня жалких подражателей, стремящихся купить разрекламированную
сумочку или наручные часы, в надежде на то, что остальные признаки элитарного
стиля жизни как-нибудь последуют за этим сами.
Почему это племя меня особенно раздражает? Не то чтобы я был
против социальных слоев — моя работа зависит от их существования. Крутизна, она
ведь у всех разная, и продвинутая молодежь, от баскетболистов до диджеев
Детройта, подразделяется на элиту и «хой полой», да и внутри этих категорий
существуют более тонкие различия. Но здешняя публика была другой. Одно слово —
«аристой». Принадлежность к аристократии определяется не вкусом, инновацией или
стилем, но тем, что вы по рождению принадлежите к избранной сотне семей
Манхэттена. Вот почему у аристократов нет инноваторов. В плане формирования
своего нового облика они полагаются на дизайнеров из Парижа и Рима и нанимают
помощников среди избранных трендсеттеров, таких как Хиллари Дефис. Верхушка
пирамиды крутизны, «хой аристой» пирамиды, — там, где, по сути, должны
находиться инноваторы, — срезана, типа как на задней стороне банкноты в
один доллар. (Совпадение? Можно обсудить.)
Неожиданно я запнулся, однако мое кисловатое настроение
сменилось некоторым оживлением. В нескольких ярдах от меня, перед троицей великолепных
бизонов, две приглашенные модели раздавали пакеты с подарками.
Все без исключения, начиная от неприлично богатых людей до
анархистов-взрывателей, обожают халяву. Само собой, я тоже вцепился в
бесплатный пакет, хотя, конечно, убеждал себя в том, что делаю это ради того,
чтобы посмотреть — не будет ли там какой-нибудь наводки, позволяющей побольше
разузнать о спонсорах этого мероприятия. В конце концов, все подобные
вечеринки, куда гостей приглашают по списку, представляют собой
мультикорпоративные рекламные акции, и раздача подарков является их
неотъемлемой частью. Подарочные пакеты, содержащие бесплатные наборы косметики,
популярные журналы, билеты в кино, компакт-диски, шоколадки и миниатюрные
бутылочки с напитками, раздают всем гостям. Главными спонсорами (я могу назвать
эти бренды, потому что их по причинам, которые будут объяснены ниже, нет в
открытой продаже) являлись сам журнал «Хой Аристой», пряный ром под названием
«Благородный дикарь» и новый шампунь, который носил причудливое название «Пунь-шам».
Главным призом в пакете была бесплатная цифровая фотокамера размером не больше
старомодной сигаретной зажигалки, разумеется, с логотипом этого шампуня.
