Она прищурилась.
— Ты в удивительно хорошем настроении, В чем дело?
Новый бойфренд или еще что-нибудь?
Я засмеялась.
— Никаких бойфрендов. Но да, я действительно счастлива.
Погода, в конце концов, стала прохладнее, подземка на этой неделе работает, и я
собрала новую группу. Все идет замечательно. И…
— И что?
— Ну, может, появится мальчик. Правда, пока я не
уверена, что это хорошая идея.
Я почувствовала, как лицо расплывается в глупой улыбке.
Поистине, я вовсе не была уверена, что это хорошая идея, но,
по крайней мере, мутный осадок из наших взаимоотношений с Мосом, в конце
концов, исчез.
С возникновением группы всякое чувство обиды покинуло его.
Он никогда больше не выражал недовольства по поводу наших ранних воскресных
репетиций, просто демонстрировал готовность играть. Такой Мос был изумителен —
как бы выразилась мама, очарователен, — полностью сосредотачиваясь во
время игры, напряженно слушая остальных.
Ну, я временами и воображала, что эту сосредоточенность
можно свести только к нам двоим, что мне удастся воздействовать на нее в
каких-то других направлениях. И когда я писала песни в спальне, мне приходилось
напоминать себе, что это не круто — особые отношения между товарищами по
группе.
Марк и Минерва продемонстрировали мне, сколько неприятностей
это может причинить. Я слышала, что за лето он полностью сломался. Еще бы!
Должно быть, это трудно — потерять в — один и тот же день и девушку, и группу.
Поэтому я прикусывала язык, когда Мос начинал выглядеть
по-настоящему разогретым и напряженным, напоминая себе, как это хорошо для
группы и что для меня это важнее, чем любой парень. Но это не означает, что я
никогда не думала о нем в таком плане.
Группа изменила и Минерву. В эти дни она становилась
совершенно нормальной. Пусть она все еще носила темные очки, но идея выйти на
солнце больше не ужасала ее. Не пугало и собственное отражение — зеркала стали
ее новыми лучшими друзьями. И самое главное, ей нравилось наряжаться и тайком
ускользать на репетиции. Каждый раз, когда мы играли, ее песни
эволюционировали, смутное воодушевление обретало форму, под воздействием
структуры музыки складываясь в стихи.
Скоро, совсем скоро, рассуждала я, слова реально обретут
смысл.
Удивительно, но, казалось, больше всего Мин помогала Алана
Рей. Ее трепещущие узоры окутывали неистовство Минервы, придавая ему форму и
логику. Я сильно подозревала, что Алана Рей каким-то образом направляет всех
нас — этакий гуру, барабанящий по ведрам для краски.
Я несколько раз ходила в Сеть, пытаясь уточнить, каково в
точности ее состояние. Она подергивалась и притопывала, словно при синдроме
Туретта, но никогда неуправляемо не изрыгала ругательства. Синдром Аспергера,
казалось, подходил больше, за исключением галлюцинаций. Может, Минерва была
права во время первой репетиции и у Аланы Рей какая-то форма аутизма, но это
слово может означать все, что угодно. Однако, каково бы ни было на самом деле
ее заболевание, возникало впечатление, что оно позволяет ей особым образом
проникать в суть вещей. Итак, теперь, когда у нас имелись мудрая барабанщица и
безумная певица уровня Тадж-Махала, у группы оставалось всего две проблемы; 1)
у нас не было басиста, но этот вопрос я знала, как утрясти; и 2) у нас все еще
не было названия…
— Как, по-твоему, звучит «Безумие против
здравомыслия»? — спросила я Эллен.
— Прошу прощения?
— В качестве названия группы.
— Ммм… Полагаю, это имеет смысл. Новый звук?
— Типа того, но лучше.
Она пожала плечами.
— Правда, вы немного перебарщиваете, на мой взгляд; я
имею в виду слово «безумие». Типа, «Уловка 22».
[38]
Тебе могут
сказать, что невозможно определить, кто безумен, кто нет, что на самом деле это
либо притворство, либо люди просто не осознают, что безумны.
— Ладно.
Я вспомнила, почему временами общение с Эллен может быть
занудным. Она какая-то… лишенная энтузиазма.
Но потом она улыбнулась.
— Не волнуйся, Перл. Ты что-нибудь придумаешь. Ты там
играешь на гитаре?
— Нет, на клавишах. У нас уже достаточно гитаристов.
— Жаль. — Она подняла с пола футляр акустической
гитары и поставила его на соседнее кресло. — Не возражала бы играть в
группе.
Я уставилась на гитару.
— Зачем она тебе?
— Решила отказаться от виолончели.
— Что? Но ты же в прошлом году заняла первое место!
— Да, но виолончели… — Долгий вздох. — Они
требуют слишком сложной инфраструктуры.
— Они что?
Она вздохнула; говоря, она передвигала тарелки на своем
подносе.
— Для них нужна инфраструктура. Большинство
виолончельных произведений написаны для оркестра, А что такое оркестр? Почти
сотня музыкантов плюс все эти мастера, которые создают инструменты, содержат их
в исправности, и еще целая куча народу, чтобы построить концертный зал. И чтобы
платить за все это, нужно, чтобы каждый год тысячи зрителей покупали билеты,
нужно вести переговоры с богатыми жертвователями, добиваться правительственных
грантов… Вот почему оркестры есть только в по-настоящему больших городах.
— Эй, Эллен? Ты живешь в по-настоящему большом городе.
Ты же не собираешься уехать на Аляску или еще куда-нибудь?
Она покачала головой.
— Нет. Но что, если большие города больше не работают?
Что, если невозможно собрать вместе столько людей без того, чтобы все
развалилось? Что, если…
Голос Эллен сошел на нет, она снова оглядела кафетерий.
Я проследила за ее взглядом. Помещение было по-прежнему
заполнено всего на две трети, многие столы стояли целиком незанятые, и никакой
очереди на раздачу. Как будто ни у кого в расписании не значился А-ланч.
Это начало всерьез тревожить меня. Куда, черт побери, все
подевались?
— Что, если время оркестров прошло, Перл?
Я фыркнула.
— Оркестры существуют на протяжении столетий. Они
часть… ну, не знаю… цивилизации, наверно.
